Пора волков

– Как пить дать, – прошептал он, – околдовала она меня.

Он выпустил веточку и машинально трижды торопливо перекрестился. Но тут же у него возникло чувство, что он кощунствует. Вправе ли он креститься рукой, касавшейся омелы, которую надела ему на шею такая женщина? Может ли он осенять себя крестным знамением той самой рукой, у которой не достает силы сорвать и отшвырнуть подальше колдовское растение?

Да разве может он не открыться отцу Буасси, не рассказать ему, куда он отправлялся с этой женщиной?

Глаза отца Буасси опять возникли перед ним, но непривычно суровые, исполненные упрека.

Неужто правда, что этот человек его опутал, как говорила Антуанетта? Ведь когда отец Буасси предложил ему выбор между свободой и черной работой в бараках, разве не хитрил он, прекрасно сознавая власть своих ясных, как родник, глаз? Но если он и вправду посланец господень, воплощение чистоты и любви, само собой, в нем должна быть сила, способная наставлять людей на путь истинный.

Однако на Антуанетту отец Буасси тоже смотрел. И говорил с ней, – только, похоже, он не внушил ей того, что внушил Матье. Так значит Антуанетта сильнее священника?

От всех этих размышлений Матье вконец перепугался. Одно то, что в голове у него зародились такие вопросы, доказывало, что дьявол уже вошел в него. Острое, до боли, наслаждение, какое он познал с этой женщиной, тоже говорит о том, что тут не обошлось без колдовских сил.

Он дошел следом за Антуанеттой до лесной поляны. Там, прежде чем выйти на залитое луной открытое пространство, она остановилась оглядеться, и Матье нагнал ее. Он хотел заглянуть ей в лицо, но она отвернулась, и ему померещилось, что на щеках у нее блестят слезы.

Наконец они добрались до котловины, где стояли бараки, крытые еловой дранкой, которая блестела, словно рыбья чешуя. Здесь было совсем светло, почти как днем, и только слева, под самым откосом, понизу вилась лента тумана, не достигавшая даже кустов. Тени рисовались плотные, четкие. На расстоянии сотни шагов от первых строений они услышали стоны. Звук был глуше, чем днем, но он единственный нарушал безмятежный покой этой ночи, и стоило раз его услышать, как уже казалось, что отголоски его, точно морская зыбь, разносятся далеко-далеко, за грань видимого мира.

Антуанетта, не сказав ни слова, свернула к бараку, где находилась кухня и где она жила вместе с Эрсилией Макло. Матье смотрел, как она удалялась с шаром омелы в руках. Походка ее так и не обрела прежней легкости, но льдистый ночной свет, пустота огромного плоскогорья делали ее хрупкой и беззащитной.

И Матье почувствовал, как переполнявшие его страх и злость уступают место щемящей жалости. Ему захотелось броситься к ней, взять ее за руку и увести туда, в горы, где, как ей мнилось, ее ждет другая жизнь. Он на миг представил себе знакомые тропки, лежащие в стороне от больших дорог, по которым обычно движутся вражеские отряды. Даже прямиком, полями и лесами, Матье добрался бы до Фруадфонтена, а там у него есть знакомый торговец лошадьми, и он помог бы им; правда, в Салене говаривали, что все деревни в Валь-де-Мьеже обращены в пепел солдатами герцога Саксен-Веймарского. Тогда, пожалуй, надо идти в другую сторону, к примеру, через Шапель-д'Юин и попытаться перейти границу близ Сент-Круа. Он раза два-три возил туда грузы, хотя, конечно, те места он знает не так уж хорошо.

Все это мгновенно пролетело перед его мысленным взором, но он не мог и пошевелиться. Он видел, как молодая женщина исчезла в тени барака, и его тут же обступила пустота, яркий свет луны да неумолчные стоны. Эта неподвижность была ему тягостна. Он стоял, точно скованный, и все, казалось, замерло вокруг, – все, кроме страданий больных. Долго еще он видел перед собой ясные, как родник, глаза отца Буасси и глаза Антуанетты, недобрые, то искрящиеся огнем, то льдистые, доводящие до дрожи.

Так он стоял, покуда его не начал прохватывать холод. Он вздрогнул, тыльной стороной ладони отер лоб, на котором еще блестели капельки пота, и пошел в чулан, где храпел Колен. Стараясь не шуметь, возница растянулся рядом с ним. Поначалу он пытался заснуть, затем понял, что слишком взбудоражен, сел, прислонившись спиной к мешку с ячменем, и стал смотреть на блестящий от росы луг, протянувшийся до темной полосы леса.

Безлюдье и тишина царили здесь – лишь невидимые волны стонов то накатывали, то отступали, и все же через какое-то время Матье почудилось, будто перед ним возникла фигура Антуанетты; она шла, но не сдвигалась с места, тщетно пытаясь преодолеть страшную силу, удерживавшую ее.

Матье всхрапнул. Должно быть, задремал. И вспомнил об их разговоре на лесной опушке. Ну, разве не смешно считать Антуанетту дьяволицей? Да разве настоящая колдунья стала бы плакать? И разве может мужчина заниматься любовью с ведьмой и испытывать при этом такое наслаждение?

Конечно, была еще и омела, но кто может похвастать тем, что знает настоящие свойства растений?

Он снова вспомнил, как Антуанетта уходила, неся омелу словно непомерно тяжелое бремя, и подумал, что, быть может, сделал глупость, оттолкнув от себя женщину, которая одарила его вниманием и предложила идти вместе искать новую жизнь. Но, как всегда, когда Матье думал о побеге, взгляд священника вставал перед ним и побеждал.

Чем глубже становилась ночь, тем полнее воцарялся холод. Матье чувствовал, как холод обвивает его, точно гибкий змей; Матье зарылся в солому, и лишь только вытянулся и ощутил вокруг себя тепло, усталость наконец взяла свое и он погрузился в сон.

11

Спал Матье недолго. До рассвета было еще далеко, когда его разбудил Колен Юффель – он тормошил его, приговаривая:

– Гийон… Гийон… Мне плохо.

Матье сел, протер глаза и какую-то секунду соображал, что он тут делает. В проем двери он увидел на лугу белые клубы тумана и сразу вспомнил свое ночное путешествие. Доносились лишь редкие стоны из бараков, да слегка посвистывал ветерок.

– Гийон, позови цирюльника… Знаешь, плохо дело.

Голос Колена был прежним. Жаловался он тем же тоном, каким рассказывал о бедах, свалившихся на его деревню, но в паузах слышно было, как прерывисто он дышит и с каким усилием превозмогает страдания.

– Что у тебя болит-то? – спросил Матье.

– Живот. Внизу. Там уж все вздулось… Вчера голова болела, и озноб все время бил. Но я не хотел верить… И ничего не сказал.

Матье поднялся. Приложил руку ко лбу Рыжего Колена и ощутил под ладонью липкий холодный пот.

– Пойду разыщу его, – сказал он.

– Только сам-то возвращайся… Не оставляй меня одного, слышишь?

Матье успокоил его и вышел.

Луна висела низко над горизонтом, и из-за темной гряды леса, будто возносимый на гигантских ладонях, поднимался туман. Переполнив долину, он пополз прочь – туман стлался по земле, оставлял клочья на голых деревьях. Было холодно, и трава покрылась плотным слоем белого инея. Легкий ветерок донес слабый запах горящих дров, и Матье заметил свет в бараке, где жили две женщины. Не слишком отдавая себе отчет в том, чего он больше хочет – увидеть Антуанетту Брено или дать цирюльнику и священнику подольше поспать, Матье направился к светившемуся окну.

Женщины уже варили желтоцвет и готовили питье для больных – отвар из растений, принесенных цирюльником. Встретившись взглядом с Антуанеттой, Матье ощутил глубокое волнение. Если бы не Эрсилия Макло, он бросился бы, наверное, к ней, схватил ее в объятия и предложил бежать. Первой заговорила толстуха.

– Ага, ты, видать, тоже спал недолго, – усмехнулась она. – Одно скажу: задаст вам святой отец взбучку. Не понравятся ему эти ваши проделки с омелой.

Только тут Матье заметил, что на столе, где громоздились стопки мисок, лежит добрая четверть того, что они добыли во время своей ночной вылазки.

– Чего тебе надо? – довольно резко спросила Антуанетта.

– Колен свалился. Я шел за цирюльником, Да вот увидел у вас свет…

– Сейчас иду, – сказала Эрсилия. – Как раз питье поспело. Иду. Но все же надо и других разбудить… Ах ты, черт возьми, такой крепкий парень… Да чего болтать-то – все там будем. – Она взглянула на молодую женщину и язвительно добавила: – Хоть куда пихай свою омелу, жри ее, если хочешь, – ничего это не изменит, деточка. И шкуру свою тебе не спасти – все сложим косточки, и ты, как все, помяни мое слово!