Страница 16 из 54
– Ты – не дурак, это сразу видать. И ежели ты поклянешься ничего не говорить кюре, я скажу тебе что-то, чего никто не знает. Слышишь, никто.
Матье поклялся. Антуанетта еще помедлила в нерешительности и наконец спросила:
– Ты знаешь, отчего помер герцог Саксен-Веймарский?
– Да говорили, будто от чумы.
– Точно. А было это через несколько педель после смерти моей бедной матери.
Матье испугался: неужели он верно понял. Ему стало вдруг не по себе с этой женщиной. Стоило ей вспомнить про свою мать, как темные глаза ее заблестели точно бездонные омуты в лунном сиянии.
– Ну и что? – вырвалось у возницы.
– Когда я говорила этой святой женщине, что опасно ходить по дорогам в военные времена, она отвечала, что нельзя оставлять умирающих без помощи. И вот как-то она мне сказала: «Ежели какой солдат подымет на меня руку, знай, умрет нехорошей смертью, в страшных мучениях…» Чуешь? Герцог ведь приказал убить ее, так она перед смертью все же успела наслать на него ту самую болезнь, от которой лечить ходила.
Они прибавили шагу, обогнали лошадь и снова пошли по середине дороги, где им ничто не мешало. Наступило долгое молчание, нарушаемое только похрапыванием лошади позади да поскрипыванием телеги, которая беспрестанно заваливалась то на один бок, то на другой. Из-под парусины вылетали мухи и так и вились вокруг них. Хотя небо расчистилось, было не по-осеннему тепло и даже душно. Однако не из-за духоты Матье покрылся вдруг испариной.
Теперь он избегал встречаться взглядом с этой женщиной, стараясь представить себе глаза отца Буасси, которые он уже не мог вызвать в памяти столь отчетливо, как несколько минут назад.
Так шли они довольно долго, и когда Рыжий Колен, завернув, скрылся за деревьями, Антуанетта спросила:
– Так ты пойдешь за омелой?
Матье судорожно глотнул, сделал глубокий вдох и, не глядя на нее, пробурчал:
– Да, пойду.
8
Лишь только показался луг, где хоронили чумных, Рыжий Колен закричал:
– Ах ты богу в душу, и сюда зверье приходило!
Оставив лошадь, они бросились к куче свежеразрытой земли. Когда они почти поравнялись с ней, в воздух, оглушительно крича и хлопая крыльями, поднялось не меньше тридцати галок и ворон. Два тела были наполовину вытащены из земли и растерзаны.
– Это те, кого хоронил стражник, – сказала Антуанетта Брено. – Скотина, не мог яму поглубже вырыть. Не часто я встречала таких лодырей. Ночью сюда приходили волки, а проклятые птицы доделали остальное.
– Как же нам теперь быть? – спросил пастух.
– Положим их с теми, которых сейчас привезли, – ответила она. – Только яму придется большущую рыть. И поглубже, вот так-то!
Мужчины отмерили участок рядом со свежими холмиками и принялись копать. Почва была довольно рыхлая, но когда они сняли слой дерна, лопаты начали то и дело позвякивать, натыкаясь на камни. Антуанетта, опустившись на колени возле кучи земли, вытащила оттуда несколько корней. Матье подошел к ней.
– На кой тебе сдались корни чертополоха?
– Говоришь «чертополох» – ладно. Для тебя это чертополох. А мать моя звала его змеевик или драконов корень, понял? Она лечила им чуму, еще жгла дрок и мешала пепел с вином. Но за дроком надо идти много выше и брать его надо в цвету, так что тут ничего не выйдет.
– А я думал, ты считаешь, что с омелой тебе больше нечего бояться.
Антуанетта пристально и жестко посмотрела па него и, почти не разжимая узких губ, прошипела:
– Ее у меня покамест нет.
Возница вернулся к прерванному занятию, а Антуанетта к повозке, прятать свою добычу под сиденье.
Они копали уже часа два; утро было спокойное и серое, день медленно, незаметно прибывал, невидимо вползая на тут же таявших полосах тумана. Кругом застыл великий покой, нарушаемый лишь резким криком галок и угрюмым карканьем воронья. Далеко птицы не улетели. Рассевшись на деревьях, они то и дело возвращались, кружили над людьми, а иногда камнем падали вниз на могилы, точно проверяя, тут ли еще тела. Когда какая-нибудь из них, осмелев, садилась на повозку, Рыжий Колен поднимал ком земли и, ругаясь на чем свет стоит, швырял его на парусину. Всякий раз он повторял:
– Французы еще не ушли из моей деревни, а небо уже все как есть было черное. Эти сволочи чуют смерть за много-много лье.
К приходу священника яма была почти на две трети вырыта.
– Колен, – сказал он, – нужно ехать за больными. Мы с Гийоном закончим сами.
Пастух с удивлением посмотрел на отца Буасси.
– Вы будете копать? – спросил он.
– Да, – ответил священник, – а что в этом странного?
Тот не нашелся, что ответить. Он выбрался из ямы, вытер о штаны перепачканные землей руки и пошел своей подпрыгивающей походкой. Священник же соскочил в яму, где стоял Гийон, и взял в руки лопату. Гийон раскрыл было рот, но Антуанетта опередила его:
– Эта работа не для кюре.
– А разве обмывать мертвых – работа, подходящая для вас?
Она не ответила и, отойдя, принялась размахивать руками и кричать, чтобы прогнать птиц.
Священник не сказал ни слова, увидев два обезображенных трупа. Ничего он не сказал и тогда, когда нужно было опускать останки на дно рва. Втроем они вытащили покойников из повозки и положили в землю. Запах становился все сильнее, и мухи тысячами не умолкая жужжали вокруг них. Птицы, вероятно, тоже привлеченные запахом, который поднимался от трупов, пока их перетаскивали, во множестве кружили, спускаясь все ниже, и кричали настойчиво и оглушительно.
Антуанетта помогла мужчинам засыпать яму. За серой пеленой разгорался день. Горячий, душный свет залил землю, придавливая людей, утяжеляя их работу. По лицам струился пот. Они трудились в полном молчании, лишь кряхтя при каждом взмахе лопаты.
Отец Буасси подождал, покуда тела накроет достаточно плотный слой земли, затем надел епитрахиль и прочитал молитвы. Мухи, которые не могли уже добраться до мертвецов, напустились теперь на живых и облепили лошадь; она то и дело вздрагивала, храпела и била копытом. Пришлось распрячь ее, чтобы она не запуталась в упряжи, и пустить на луг, откуда она рысью понеслась к лесу.
В стаю галок ворвался ястреб и два сарыча, Разгорелась яростная драка – птицы ненадолго отлетели, но крупные хищники вскоре сдались, отступили перед многочисленным противником и ушли в светло-серые выси, а черные птицы вернулись, возбужденные пуще прежнего.
Женщина и двое мужчин закончили работу к середине дня и, обессиленные, уселись втроем на передке повозки, тесно прижатые друг к другу, обливаясь потом, мечтая хоть о капле воды.
Остаток дня показался Матье бесконечным: священник водил его с собой по всем баракам, где они вместе перекладывали больных, ухаживали за ними, обтирали. А больные, похоже, глазам своим не верили: надо же – человек, прибывший врачевать их души, заботится прежде всего о спасении жизней и облегчении страданий.
– Если бы больше думали о чистоте, – говорил священник, – я убежден: болезнь так бы не разыгралась.
Потом Гийон с Коленом отправились помогать толстухе Эрсилии чистить репу.
Юффель привез пять новых больных и, оказавшись с Матье наедине, поспешил сообщить:
– Я видал яблони. Брал больных неподалеку от того сада. Мне их привозят из Салена и передают как раз там. Я хорошо все рассмотрел: сорвать омелу – пара пустяков.
– И ты в нее веришь?
Колен оглянулся, проверяя, не слышит ли их кто, и принялся объяснять:
– В Альезе когда-то был один старик – кюре прогнал его из прихода. Сказал, что он – колдун. Старик жил в хижине, в самой чащобе Кротарского леса. Люди тайком приносили ему еду. А он все хвори лечил омелой. Называл ее животворным растением. Ну и я, сам понимаешь, мне бы хоть чуток этой омелы на шею повесить – все бы спокойней.
Больше они к этому не возвращались.
Вечером все поели вареной репы с хлебом да еще каждый получил по лепешке из ячменной муки с луком – Эрсилия долго над ними трудилась. Цирюльник утверждал, что лук прогоняет заразу и помогает сопротивляться болезни.