Страница 6 из 20
На лестнице никого не было, и мы поцеловались.
— Надо сейчас же поехать и объявить маме, — твердо сказала Лидочка, когда мы вышли на Невский.
Встретила нас Анна Николаевна сурово. Без улыбки. Не обрадовалась моему появлению. Лидочка куда-то убежала. Я остался с тещей с глазу на глаз.
— Как учеба? — для приличия спросила она.
Вообще-то ей было наплевать на мою учебу! Раньше она никогда ею не интересовалась.
— Да вот женился, — с опаской проговорил я.
Теща, против ожидания, улыбнулась. Новость ее явно обрадовала. Наверное, подумала: «Слава богу, этот пижон женился на какой-то дуре. Теперь ходить к нам не будет».
— Правильно, — сказала она. — В брак надо вступать молодыми. На ком женился-то?
— На Лидочке.
Анна Николаевна переменилась в лице.
— На какой Лидочке?
— На вашей.
Тут она как закричит:
— Лидия! Иди сюда немедленно!
Появилась бледная, но решительная Лидочка.
— Он правду говорит? — тихим, угрожающим голосом спросила Анна Николаевна, наступая на дочь.
— Правду, мамочка.
Что тут было! И слезы, и упреки, и угрозы, и оскорбления. Я слушал молча, все терпел, но когда Анна Николаевна крикнула, что я голодранец и чтобы больше в ее доме не появлялся, обиделся. Взял за руку жену, другой поднял бушлат с сапогами и сказал:
— Пойдем, Лидия.
Мы вышли и поехали ко мне.
Как все это было смешно и глупо!
Я долго сердился на тещу, не понимая, что Анна Николаевна — мать и тревожится за судьбу дочери. Какой я был муж? Ничего не имеющий, кроме белого бумажного «макена», синих «дунгари» и двадцати рублей стипендии. А слов «безумная любовь» она не понимала.
На следующий день Лидочка провожала меня в Архангельск. Я уезжал в первое настоящее плавание. А она пошла домой, к своей матери. Наверное, у нее на душе «скребли кошки». Вдруг кто-нибудь из домашних спросит: «Вышла замуж? Где же твой муж, объелся груш?»
Неприятно. Но в девятнадцать лет все невзгоды переживаются легче.
Я в бушлате и мичманке стоял в коридоре, смотрел на убегающий перрон и напевал:
Уезжал моряк, оставивший любимую в далеком порту… Мне было грустно и радостно.
ПЕРВОЕ ПЛАВАНИЕ
Наша группа практикантов приехала в Архангельск в середине мая. Он встретил нас пронизывающим, холодным ветром. По Двине плыли редкие льдины, сновали смешные маленькие пароходики «макарки», до отказа набитые пассажирами. Суденышки отчаянно дымили. У каждого из них позади трубы были уложены дрова. Топливо для котлов. Переехав на правый берег реки, где расположился город, мы вышли на улицу. Архангельск мне не понравился. Какие-то приземистые, приплюснутые дома, выкрашенные желтой краской, деревянные дощатые тротуары, пыль, посреди площади — некрасивый собор. Мне показалось, что город походит на огромный монастырь со службами. По проспекту Павлина Виноградова, главной улице, лязгая по рельсам, изредка проезжали старомодные, сильно потрепанные трамваи.
Все мы имели направление на суда «Убеко-Севера». Расшифровывалось название так: «Управление безопасности кораблевождения». Узнали туда дорогу.
Архангелогородцы говорили на певучем языке, делая ударение на конце слов. Нам это казалось смешным. Трамвай привез нас еще к одной речке. Она называлась тоже необычно: «Кузнечиха». Перешли деревянный наплавной мост и очутились в Соломбале. У огромного кирпичного здания, похожего на тюрьму, остановились и прочли вывеску у ворот: «Убеко-Север». Значит, нам сюда. Через проходную долго не пропускали. Куда-то звонили, спрашивали фамилии, читали направления, выданные в техникуме. Наконец пришел военный командир с двумя средними нашивками, пересчитал, опять спросил фамилии и повел за ворота. Здесь была территория «Убеко-Севера». Его склады, мастерские, причалы. Командир назвался Николаем Николаевичем и сказал, что на судах «Убеко» команды вольнонаемные, но они плавают под синим флагом с изображением компасной катушки, что означает их принадлежность к гидрографической службе.
— Большие суда? — спросил я.
— Не особенно. Удобные для выполнения работы.
— А куда они плавают? За границу ходят?
Николай Николаевич усмехнулся:
— Нет. По Белому и Баренцову морю. До Новой Земли. По диким местам. Снабжаем маяки дровами, продовольствием, баллонами с газом, устанавливаем знаки, створы. Работы много.
Мы знали, что нам предстоит, и все-таки были разочарованы. Плавание показалось нам уж больно неинтересным. Так за разговорами дошли до причала. Он выходил на Маймаксу, один из притоков Двины. У стенки стояли три небольших парохода: «Таймыр», «Метель», «Пахтусов». О, «Таймыр»! Неужели это тот, на котором в 1913 году плавал знаменитый Вилькицкий? Я спросил об этом у Николая Николаевича.
— Да, этот самый, — подтвердил он. — «Вайгач», его родной брат, погиб, если помните, а «Таймыр» жив и еще крепок. Правда, по сравнению с другими судами, стоящими у причала, «Таймыр» был самым большим и производил впечатление крепкого судна. Он имел ледокольные образования кормы и носа. В душе я подумал: «Хорошо бы попасть на «Таймыр». Все-таки ледокол, историческое судно, и можно будет потом небрежно сказать: «Я плавал на «Таймыре». Да, да, на том самом «Таймыре», на котором Вилькицкий…»
Мне повезло. Когда нас распределяли, меня назначили на «Таймыр». Туда же из моих одноклассников попали еще двое — Пунченок и Дворяшин. Кадровой команды на судне не хватало, и нас на следующий день перевели в штат матросами второго класса. Среди учеников такое назначение считалось большой удачей. Мы сразу становились настоящими моряками и к тощей стипендии прибавлялась зарплата. А это являлось немаловажным фактором.
«Таймыром» командовал старенький капитан эстонец Придик, старшим помощником был моряк из поморов Пустошный и вторым штурманом — Николай Николаевич. Тот командир, который нас встретил у ворот. Все они были военные, носили форму. Остальная же команда набиралась из обыкновенных, гражданских моряков. Их имена стерлись в памяти, но одного матроса, Германа или, как его чаще звали, Герку, я запомнил на всю жизнь. Высокий, с сильным, гибким телом, с курчавыми золотистыми волосами, небольшой головой, длинной шеей, маленькими темными злыми глазами и слегка приплюснутым носом, Герка напоминал змею. А губы у него были почему-то неестественно красными, как будто накрашенными. У соломбальских девчонок он пользовался успехом. Мы видели его то с одной, то с другой. Герка принял наше появление на судне недружелюбно. Когда мы вошли в кубрик, он приветствовал нас словами:
— А, сачки прибыли. Ты, боцман, мне в напарники никого из этих не давай. Я одну зарплату получаю.
Это было оскорблением. Пунченок что-то пробурчал в ответ, а Дворяшин и я промолчали. Не хотелось сразу же портить отношения. Может быть, все наладится. Мы поселились вместе с командой в просторном неуютном кубрике, выкрашенном скучной, грязноватой охрой. Посреди стоял стол, покрытый линолеумом. На нем мы обедали, а потом играли в кости и шахматы. Матросы отнеслись к нам безразлично. Пришли новые люди и пришли, а чего они стоят — покажет будущее. Только Герман всегда старался хоть чем-нибудь задеть нас, да и не только нас, но и других. Из-за него в кубрике часто вспыхивали ссоры.
К большому нашему огорчению, «Таймыр» в рейс пока не собирался. Он стоял у причала, заканчивал ремонт котлов, и в лучшем случае мог выйти недели через две. А мы-то думали, что достаточно нам бросить свои чемоданчики на палубе судна, как раздастся команда: «Отдать швартовы!» Мы рвались в море, а тут полагалась стоянка.
Начались корабельные будни. Нам поручали самую неинтересную работу: обить ржавчину в угольных бункерах. Бункера — тесные, глубокие шахты — были запущенны, и ржавчина покрывала их стенки толстой, сплошной коростой. Каждое утро, после завтрака, переодевшись в грязную робу, вооружившись кирками, защитными очками, мы спускались в бункер, Целый день, с коротким перерывом на обед, поднимая страшный грохот, мы колотили по железным стенкам. Ржавчина отлетала пластами, колола лицо, забивала нос и уши, а мы всё колотили, колотили до одурения. Казалось, что работа совсем не двигается. К концу дня, оглушенные и совершенно обессиленные, вылезали на «свет божий». Садились прямо на палубу и дышали чистым воздухом. Потом шли в баню, наскоро мылись и заваливались в койки. Даже есть не хотелось. Непривычны мы были к такой работе. Если Герман находился в кубрике, когда мы появлялись там после бункеров, он неизменно говорил: