Стоход

Один за другим откликнулось шесть голосов.

— Егор Иванович! — позвал Моцак. — Что с вами?

— Да что же со мною, лежу себе и думаю, что после такого и умереть не жалко.

— Наоборот! — бодро сказал Александр Федорович. — Теперь-то нам жить да жить.

Все заговорили радостно, возбужденно, словно сбросили с плеч общий непосильно тяжелый груз. Встали, начали отряхиваться. И только теперь заметили висящие на деревьях щепки, обломки железа.

— Быстро уходим, товарищи: взрывы могут повториться!

— Наверное, попался вагон с авиабомбами! — заметил кто-то.

— Полутонки.

— Хорошо, что далеко лежали, а то были бы нам полутонки!

Огонь разгорался. В лесу потянуло густой кисловатой гарью. А когда прошли с километр, опять послышались взрывы, более глухие и тяжелые. И вдруг небо вспыхнуло так ярко, что все невольно оглянулись. Один за другим в небо взлетали огромные огненные шары. Высоко в черном поднебесье они лопались и разлетались ослепительно яркими брызгами огня.

— Здорово! — восхищался Санько, высоко задирая голову.

— Крэпко! — соглашался Антон.

— Что оно такое? — недоумевал Егор.

— Цистерны с бензином рвутся, — пояснил Ермаков. — Они всегда так. Это салют нашему успеху.

— Да, товарищи! Большое дело мы совершили для Родины, — сказал Александр Федорович, шедший позади всех. — Вот мы и партизаны.

— Партизаны? — изумленно и недоверчиво переспросил Санько.

— Да, мы теперь самые настоящие партизаны, — подтвердил Ермаков.

— Вот здорово! — восхищался Санько.

— Запомните этот день, он будет днем рождения нашего отряда, — сказал Моцак.

— А как мы назовем наш отряд? — живо спросил Санько.

— Та просто: «Смерть гитлерякам!» — ответил Егор.

— Правильно, Егор Иванович! — поддержал Моцак. — Так и назовем: «Смерть фашизму!»

— Вы будете командиром, а Ермачок помощником, он самый грамотный, — сказал Санько.

— Нет, товарищи! — возразил Александр Федорович. — Я предлагаю выбрать командиром того, кто все это начал, вокруг кого мы собрались.

Все посмотрели на Антона. Но тот отмахнулся:

— Такое скажете, Александр Федорович! И какой же из меня командир. Совсем неграмотный. — Антон коромыслом расставил руки, и его нескладная фигура стала еще более неказистой, но довольно внушительной.

— Ну, насчет грамотности, то немцам видней, — заметил Егор. — Они народ образованный, а вот же возвели тебя в генералы. Значит, признают.

Александр Федорович обратился к отряду:

— Так голосуем, товарищи?

При свете разгорающегося и постреливающего пожара поднялось шесть рук.

— А вы ж? Ну как же оно… — неловко чувствуя себя, заговорил Миссюра. — Лучше б вы, Александр Федорович.

— А я буду как Фурманов при Чапаеве, — ответил Моцак.

— Про Чапая слыхал. А про Фурмана не, — сознался Антон.

— Узнаете, товарищ Миссюра. Одним словом, вы командир, я комиссар. А Ермакова назначим командиром диверсионной группы. Со временем подберем ему самых выносливых ребят, человек пять-шесть. Пусть ходят по дорогам.

— Наводят жаху на немцев! — закончил Миссюра, взмахнув тяжелым, железно-черным кулаком.

— А что ж нам, старым? — с обидой спросил Егор.

— Всем найдется дело большое и важное, — ответил комиссар. — Для порядка теперь командира называйте по должности или по фамилии, да и меня так же.

Небо пылало и дымилось. Рвались снаряды. По лесу неслась стрельба, словно вокруг было расставлено не меньше сотни пулеметов, — это горели ящики с патронами. Где-то выла сирена — немцы спешили к месту крушения.

Сырой, холодный ветер гнал по небу окровавленные пожарищем тучи, их рваные тени бежали по лесной поляне, где отдыхала группа отважных людей, которым суждено было стать душой большого отряда народных мстителей, грозой фашистов.

— Надо скорее уходить отсюда! — глядя на пожар, с тревогой сказал Егор.

— Далеко. Не страшно, — возразил Ермаков. — Да и вообще, теперь пусть они нас боятся, а не мы их.

— Через час-другой снег пойдет, следы будет видно, — не успокаивался Егор.

Видя, что никто не решается первым уходить с поляны, а Миссюра, еще не освоившийся со своей должностью командира, молчит, Моцак приказал отряду построиться лицом к пожару. Достав из кармана сложенную вчетверо потертую листовку, сброшенную советским самолетом, комиссар начал громко, торжественно читать. Содержание листовки партизаны знали почти наизусть. Но здесь она звучала как приказ Главного Командования Красной Армии громить врага, создавать фашистам невыносимые условия.

Когда комиссар закончил речь словами: «Смерть немецким оккупантам!», все, не сговариваясь, дружно и торжественно повторили:

— Смерть немецким оккупантам!

— Товарищи! — дрогнувшим голосом проговорил комиссар. — Сейчас мы дадим нерушимую партизанскую клятву.

Миссюра, а за ним Егор Погорелец и все остальные вытянули руки по швам. Лица их стали суровыми. Сквозь стиснутые зубы повторяли они слова клятвы, которые комиссар вырывал из глубины своего сердца, переполненного гневом:

— За прерванную мирную жизнь!

— За сожженные города и села!

— За поруганную свободу и честь!

Егор Погорелец до хруста пальцев сжал кулаки и громче всех, незнакомым самому себе голосом вторил:

— Смерть за смерть!

— Кровь за кровь!

Партизаны умолкли. А мрачный, насупившийся лес, казалось, еще долго повторял в своих недрах и уносил все дальше и дальше:

— Смерть за смерть!

— Кровь за кровь!

Пожар на железной дороге клокотал и кипел: горело то, что несло на советскую землю страдания, разруху и смерть.

— Смерть за смерть!

Чтобы запутать следы на случай, если немцы будут с собаками делать облаву, Миссюра предложил подняться сначала вверх по Припяти, а уже оттуда лесом возвращаться к берегу Стохода и плыть к своему лагерю.

— Это целые сутки придется добираться до дому, — недовольно заметил Погорелец.

— Лучше двое суток бродить по лесу, чем привести за собой врага, — согласился с Антоном комиссар.

Уже светало, когда отряд подошел к Припяти и погрузился в огромную долбленую лодку. И только теперь партизаны поняли, как они устали. Командир разрешил всем спать, а одному грести и смотреть по сторонам. Сам он после всего пережитого уснуть не мог, поэтому первый сел за весла.

Лодка остановилась только вечером в заливе, окруженном старым еловым лесом. Здесь было угрюмо, сыро и тихо. Антон разрешил уснуть очередному гребцу, которым был теперь Ермаков. И лишь после заката солнца партизаны вышли на берег и отправились болотистым лесом к своей родной реке.

Миссюра вел уверенно и быстро. Даже в тех местах, по которым сам шел впервые, он заранее предупреждал, где лес поредеет, где ручей, где будет заболоченная полянка. И то круто поворачивал, обходя невидимые препятствия, то, как лось, лез напролом сквозь колючие заросли. Но ни разу не потерял взятого направления. В полночь вышли в сухой сосновый бор, и командир сообщил, что до берега Стохода осталось пять километров. Решили немного отдохнуть, поесть. Но только расположились на траве, Миссюра поднял руку:

— Тихо!

Все замерли. Откуда-то издалека, словно из самой Сибири, доносилась волнующая мелодия старинной песни. А потом послышались и слова:

После того, что было совершено на железной дороге, партизаны чувствовали себя обновленными, и слова песни особенно глубоко западали в душу.

— Кто это? — спросил Егор.

— Окруженцы. Бойцы Красной Армии, — уверенно ответил комиссар. — Надежные ребята: не пали духом, раз поют. Может, подойдем, познакомимся?

— Пригласим в отряд, — ответил Миссюра и первым направился на звуки песни.

Вскоре в непроглядной лесной темноте заметили огонек. Но песня, которую теперь уже было слышно совсем хорошо, вдруг оборвалась. Огонек потемнел. Защелкали затворы винтовок. И оттуда, где только что беззаботно пели, донесся грозный окрик: