Доктор Вера

Привела, усадила. Сняла с меня шапочку, расстегнула халат.

— Спите, надо будет — разбужу.

Я посмотрела на часы — они стояли.

— Сколько же сейчас может быть времени?

— А кому оно нужно теперь, время? — Мария Григорьевна взбила подушку.— Нам с вами оно теперь ни к чему. Будем жить как кроты: круглые сутки — ночь,— и гадать, когда наши вернутся.

В ровном, обычно бесцветном, голосе ее прорвалась тоска. Не оглядываясь, она мягко толкнула меня к подушке, и я будто сразу провалилась в темную теплую воду. Но снилось хорошее — берег нашей Тьмы, цветущие черемухи. Ты, Семен, босой, в косоворотке, и будто бы я тоже босая. Бежим мы по влажному заливному лужку, и прохладная трава хлещет меня по голым ногам. Ты все хочешь меня догнать, а я не даюсь, увертываюсь, хохочу, и мне необыкновенно хорошо. Ты все-таки догнал бы меня, наверное, и я хотела этого, ждала, но...

— ...Вера Николаевна, Вера Николаевна! — кто-то раскачивал меня за плечо.

— Проснитесь, матушка, дело.

Еще не открыв глаза, я по уютному запаху хлеба, чистой одежды и еще чего-то очень домашнего догадываюсь, что рядом тетя Феня. Но сон так хорош, солнечный день, река, луг все еще живут во мне, и не хочется уходить от этого.

— Проснитесь, без вас не раскумекаешь, беда...

Беда! Это слово в последнее время мы слышим слишком часто. Оно как бы реет в воздухе... Беда! Я сразу скидываю ноги с кровати.

— Что, что там? Что-нибудь с этим, с Васильком?

— Нет, Василек спит, мать возле него... Пришел тут какой-то бородатый. Начальника госпиталя требует, со мной и говорить не стал. Грозится.

— Немец?

— Нет, вроде наш.

— А кто?

— Не говорит. Вертлявый, будто из цыган, подавай ему начальника — и все.— Тетя Феня оглянулась на занавеску, отгораживающую вход, и зашептала: — Карманы у него оттопыренные. Он все за них хватается. Жутко аж, хотя что ж нам бояться — голому разбой не страшен.

Я обулась, надела халат. Милый сон еще жил во мне. Перед глазами маячило твое, Семен, широкое, круглое лицо, разгоряченное бегом, твои маленькие, хитро прищуренные глазки, твои губы, в уголках которых всегда, даже когда ты сердишься, живут смешинки. Ты был еще со мною, и, вероятно, поэтому я спокойно пошла на встречу с незнакомцем с оттопыренными карманами, хотя хорошего, конечно, в нашем положении ждать нечего и неоткуда.

Входная дверь терялась в темноте, и когда точно бы из нее выступила невысокая фигура, мне показалось, будто она возникла из-под земли. Четко виднелись лишь бинты на голове этого человека да странно поблескивали белками, точно бы источали свет, его глаза.

— Феня, принесите лампу,— распорядилась я.

— Не надо, зачем освещать мою запущенную внешность?

— Вы кто?

— Если я скажу, что медведь, вы все равно не поверите.

— А ты не охальничай, не охальничай,— зачастила тетя Феня, рассыпая слова, как горошек.— Просил начальника — вот тебе начальник, говори что и уходи с богом.

Старуха подняла свечу. Из тьмы выступило смуглое лицо, на три четверти заросшее молодой бородкой, густой и черной.

— Вы, тетенька, шаривари не затевайте. По личному вопросу мы вам слово дадим в конце.— И с силой, которую

в этом невысоком человеке трудно было даже предполагать, незнакомец поднял тетю Феню под локти и отставил в сторону. От него веяло чем-то тревожным, настораживающим.

— Ранены? Переменить повязку?

— Успеется.— Он снизил голос:

—Я не о себе. — Посмотрел на тетю Феню, театрально удивился: — Как, тетечка, вы еще здесь? А ну, погуляйте по воздуху, посчитайте звездочки, нам с начальником тет-на-тет потолковать надо.

У меня радостно всколыхнулось сердце. Наверно, он из- за реки, от наших.

— Тетя Феня, проведайте оперированного.

Все — и это ночное вторжение, и странная, вывихнутая какая-то речь незнакомца, и даже его лицо с плюшевой бородкой — все настораживало. Но старуха права: голому нечего бояться разбоя. Что может быть хуже того, что с нами уже произошло в это роковое шестнадцатое октября?

Я поставила перед незнакомцем табуретку:

— Садитесь.

— Комфорт для следующего раза. Это, так сказать, частный визит.— Он перешел на шепот: — Доктор, слушайте сюда. В одном месте лежит один человек. Он срочно нуждается в медицинской помощи.

Я рассердилась: «в одном месте», «один человек» — что это за иксы и игреки?

— Вы пришли в советский госпиталь и разговариваете с советским врачом.

— В городе, который, между прочим, временно занят немецко-фашистскими оккупантами, — насмешливо уточнил обладатель плюшевой бородки и продолжал своим противным, ёрническим тоном: — На меня ваше лечебное заведение произвело исключительно хорошее впечатление, и я, пожалуй, привезу сюда моего любимого дядюшку, Вера Николаевна.

— Вы меня знаете?

— У нас общие знакомые.— И посерьезнел: — Прошу приготовить через час коечку. И тихо, не надо сенсаций. Они не для этого сезона.

Он бесшумно исчез, будто растворился во тьме: ни дверь не стукнула, ни ступеньки не скрипнули. Велела Фене приготовить койку.

— Должно быть, из циркачей,— сыпанула горошек слов тетя Феня.— Ишь ты — «шаривари». Это у них язык такой особенный. А ручищи железные. Поднял — и болтай ногами, как кукла. Вы его поостерегитесь. У моего брата двое из цирковых на квартире стояли — всем угодникам поклоныклал, чтобы только поскорее съехали... — И вдруг Феня, жалостно глядя на меня, вздохнула.— Эх, Вера Николаевна, Вера Николаевна, сколько на вас бед-то сразу свалилось...

— Разве только на меня? А остальные? А вы...

— Я что, меня, голубка моя, жизнь-то покатала-помотала, а вам-то с непривычки каково?

Мне «с непривычки»? Эх, тетя Феня, тетя Феня, добрая душа! Вас катало и мотало, а меня?.. Но все-таки надо же заснуть. Я обязана выспаться. Ведь теперь каждую минуту может начаться то страшное, чего я боюсь во сне и наяву...

Не хотелось будить ребят. Не раздеваясь, я прикорнула на коротком клеенчатом диванчике в отсеке, оборудованном под приемный покой. Закрыла поплотнее глаза, мечтая снова увидеть тебя во сне. Но ты не вернулся, и сон не пришел. Старуха, сама того не ведая, бросила горсть соли на рану, которая давно уже начала зарубцовываться, но, честно говоря, не зажила, а может быть, и никогда не заживет.

Эх, Семен, как же мне тебя не хватает! Как нужен мне ты, ты весь, твой ум, твоя твердость, твое знание людей, весь ты, крепкий, мускулистый, полный веселой, добродушной энергии!.. Мне нелегко живется. Говоря честно, среди забот и дел я иногда днями не вспоминаю тебя. А вот сейчас почему-то вдруг вспомнился и не идет из головы последний вечер, который мы провели вместе.

Помнишь, как это было? Они приехали за тобой, а ты неожиданно задержался на собрании на «Большевичке». Не застав, они извинились и что-то там бормотали, что зашли на минуточку, посоветоваться с тобой насчет организации каких-то там политкружков, что ли. Время было такое, что я сразу все поняла, и мне стоило большого труда сделать вид, что я поверила в эту явную, как говорят урки, «туфту». Но мне удалось, и я последила из-за шторы, как их машина отошла от подъезда и скрылась за углом. Семен, ты ведь совсем не подготовил меня к этому, все свалилось мне на голову, как льдина, сорвавшаяся с крыши в оттепельный день. Когда в ту пору исчезал кто-нибудь из наших друзей по комсомолу, выросший в крупного работника, и я, чуть не плача, говорила тебе, что не могу поверить в вину того-то и того-то, ты, правда отвернувшись или глядя себе под ноги, выдавливал: «Черт его знает, всякое случается. За Васькой я ничего не знаю. Но вон на процессах-то что открывается!» Или грубо обрывал меня: «Ну что ты пристаешь? Зря не возьмут, а возьмут невинного — выпустят. Нечего психовать...» Ты до последнего дня верил… Или делал вид, что веришь в то, что все идет правильно, что кругом враги и их надо искоренять быстро и беспощадно. Впрочем, во сне ты иногда выкрикивал знакомые имена, И я не могла понять — с гневом или с болью.