Скиф

– Я пойду, – вниз ринулась.

– Эй! Все равно не пустят! – донеслось в спину. А мне все равно, ноги сами в районный стационар понесли.

Не шла, почти бежала и все думала: с чего с почками, почему? Что могло произойти? Напоролся на любителей ночных разминок и спаррингов? Так вечером расстались, не так уж темно было, да и дорога спокойная, хулиганья нет. Что же тогда? Насколько опасно? Может, я чего-то не знала о Диме? Может он хронически болен, стоит на учете у врача и стеснялся сказать? А может он разыгрывает? Да нет, не шутят так. Может, повредил что-то при падении тогда? Опять же, не может быть. Из – за ерунды в реанимацию попасть?

Не верилось.

В больницу влетела, фамилию назвала и отворот поворот получила.

– Да, есть такой, Кислицин. Два дня назад поступил. В реанимации. Туда нельзя.

– Как же увидится, узнать, что с ним?

– Переведут в общую палату тогда и увидитесь и поговорите, – отрезала женщина.

Я вышла, на скамейку у приемного покоя села: куда идти, кому звонить, что делать – не знала. Мыслей много, но ни одной дельной. Пусто в душе, страшно и до слез жалко Диму и себя, будущее.

На скамейку рядом Наина Федоровна села, а как появилась, откуда, я даже не заметила:

– Ты-то чего здесь? – спросила. Лицо серое, взгляд пустой, голос отстраненный, тихий. А мне спрашивать страшно – такая она, что лучше не знать с чего. С минуту молчала – не выдержала:

– Здравствуйте, – прошептала. – Я к Диме.

– Так не пускают.

– Что с ним?

– Плохо, – отвернулась женщина. – С работы прямо увезли, сюда.

– Да что случилось-то?!

Наина Федоровна молчала, старательно отворачиваясь, мне силком ее пришлось к себе повернуть. Я готова была вытрясти из нее правду, готова была сорваться, раскричаться, возмущаясь молчанию эти два дня и сейчас. Но увидела слезы в глазах матери Димы и сама всхлипнула, уткнулась ей в плечо лбом: страшно за него стало до одури. Отчего-то показалось, что хорошего не будет, кончилось. И спрашивать о чем-то вовсе расхотелось.

– Поплачь, – приобняла ее женщина. – Только и остается.

Я совсем перепугалась, затихла: если мать с обреченностью говорит, будто хоронит, значит, дело плохо. Но зачем так, словно хоронит?!

– Да что с ним?! – не выдержала, возмутилась. Как она может о сыне, как о смертнике?!

– Почки отказывают, – носом шмыгнула, за носовым платком полезла и вдруг разревелась, закачалась. – Ой, Боженьки! Что ж это, а? Врач говорит – худо. Гемо… ализ нужен какой-то, лекарства. Они как могут, но… не могут. А я могу? В клинику его надо, к специалисту какому-то в соседнюю область. Там они чего-то делают. А клиника дорогая. Этот обсчитал день пребывания да лечение – у меня волосы дыбом. Где ж я им такие денжищи возьму? А не переведут туда Димочку, здеся – то ни за что не ручаются. Почки-то травмированы, нагородил мудреного, поди разбери. И что мне? Куда теперь, как?

Я замерла: травмированы? Значит, то падение на обои сказалось? Чушь ведь… А видно правда. Деньги?.. Деньги… Помочь…

– Как с врачом поговорить?

– Ай, – отмахнулась. – Иди ты домой да ищи другого жениха. Не до того теперь ни нам, ни Диме.

– Не собираюсь я никого искать, что вы такое говорите?! – как она вообще может так говорить?!

Женщина плакать перестала, на меня покосилась и опять в слезы:

– Кончились планы. Не судьба вам. А уж как Димочка мечтал, как загорелся-то! „Варечка, Варюша“ – все уши прожужжал. Вот оно счастье, миг и нет его. Куда теперь, что? Нужен тебе инвалид-то? И то, если выживет, – и заревела – белуга, белугой.

Я обняла женщину:

– Успокойтесь. Мы что-нибудь придумаем.

– Ай, – отпихнула Наина Федоровна. Руку к груди прижала, выдохнула всхлипнув. – Четыреста пятьдесят тыщ цена жизни сына моего! Куда мне? Где? Скоро нужны, вчера еще. А я где? Квартиру продать – других детей без крова оставить. Занять? Кто ж такие деньги даст? Отдавать опять как?

– У меня есть, – прошептала я. – Мама на расширение жилплощади копила.

Наина Федоровна плакать перестала, уставилась с надеждой. Глаза платком оттерла:

– Ты… всерьез, что ли? Димочка говорил, что души ты щедрой, но… – и вцепилась в меня как клещ. – Неужто не бросишь? Неужто вправду не уйдешь? – в лицо выдохнула, не веря.

– Люблю я его, – прошептала, глаза пряча. Не по себе мне было в сокровенном признаваться, но что правду скрывать?

Наина Федоровна помолчала и вдруг в лоб меня поцеловала, обняла:

– Благослови тебя Бог, девочка. Чтоб там не было потом, а досталось все ж Димочке счастья, повстречал голубку.

– Вытащим мы его, верьте!

– За тебя он из могилы встанет. Не сыскать такую больше, а он не дурак, знает. Сразу оценил. А меня прости, если чем обидела. Племя-то ваше нынешнее уж такое непостоянное, что и веры нет. Не рассмотрела я тебя, прости.

– Что вы, – смутилась – совсем она меня захвалила, только не по делу.

– Не плачьте главное. Сейчас надо Диме помочь. Как с врачом поговорить?

– Так у себя он: Колыванов Михаил Иванович. На второй этаж, – и засуетилась, халат вытащила. – У соседки взяла, она медсестрой в детской поликлинике. Только чего ты пойдешь, все уж сказано четко. А впрочем, иди, – помогла мне халат надеть. – Я здесь с курткой твоей посижу, подожду. Ты наверх сразу, скажи к Колыванову, он, мол ждет. Но меня никто ничего не спросил. Я юркнула за двери и пошла по длинному пустому коридору к лестнице. На втором этаже никого, только дверь железная с табличкой „реанимация. Посторонним вход запрещен“ и звонок. Долго мялась – не по себе было – и нажала кнопку.

Колыванов оказался высоким, молодым мужчиной с ехидным прищуром глаз. Услышав, что посетительница невеста Кислицина, улыбнулся:

– Жених ваш, значит? А что от меня надо? Я его матери все сказал.

– Мне скажите. Михаил Иванович оглядел меня и спросил:

– Учитесь?

– Да, на бухгалтера.

– В медицине понимаете?

– Нет.

– Тогда что вам объяснять? Десять минут назад язык смозолил втолковывать. Хотите повторения? Ладно. Состояние Кислицина тяжелое. Миоренальный синдром, ренальная дисфункция…

– Подождите, синдром этот как вообще.

– Он не вообще, девушка, он в частности. Рабдамиолиз вызывает. Отвратительная штука.

Я заподозрила, что Колыванов специально меня терминами мудреными запутывает, пугает. А куда больше пугать? И так чуть жива от страха, но не за себя.

– У Димы с почками…

– С почками, девушка, с почками, – оглядел меня вновь, словно вслух сказал: сдался тебе молодой и красивой смертник. – Из анамнеза следует, что жених ваш слаб по этой части.

– И?

– И – что?

Я все больше терялась: что спрашивать, что делать?

Вопросы пропали, мысли разбежались, одна лишь осталась: зачем пришла, что узнать хотела?

– Это от травмы, да?

Колыванов удивился, хмыкнул:

– Ну-у… В вашем случает травму бы я не исключал. Причем с обеих сторон.

– То есть?

– Видите ли, уважаемая невеста, нормальные нормальных выбирают, а вашего жениха к разряду оных я причислить не могу. Мало кому в голову придет нарочно калечить себя в надежде смыться пораньше из рядов Вооруженных сил.

Я совсем запуталась: это причем, к чему?

– Дима отслужил…

– И был комиссован. Отравление сулемой. Очень юноше видимо домой хотелось, к вам, наверное.

Что за ерунда? Что он говорит? – я не понимала: