Психодел

– Валентин – это святой, – объяснил Кирилл. – Не наш, католический.

– И чего он? Любить умел?

– Нет, – ответил Кирилл. – Один римский император запретил солдатам жениться. Чтобы, типа, злее рубились. А Валентин был священник и по-тихому венчал солдат с их невестами. Потом потерял осторожность и спалился. Времена были суровые, и ему башку снесли.

Он налил Гере, и Гера выпил. Рот его распустился, стал мокрым.

– Да, братан, – пробормотал он. – Это тебе не сейчас. Сами себе жизнь запутали. Кодексы, законы... Это – тяжкое, это – менее тяжкое, это – особо тяжкое... За это – три года, за это – пятнадцать... Прейскурант, как в общественной бане. Тогда было проще. Против пахана дернулся – тут же голова отлетает, к черта маме. Вот как было. А сейчас – сидим, мусолим, разобраться не можем. «Девяностые», «нулевые»...

– Да, – сказал Кирилл. – Сами себя путаем.

Четырем грациям принесли глинтвейны. Сейчас они захмелеют, и станет совсем весело, подумал Кирилл. Пора уходить. Да и Гера, зимагор и язвенник, тоже уже тепленький. Довольно с него. Темного человека нельзя сильно баловать. Он всего лишь квартирный вор, а я – Кирилл Кораблик, по прозвищу Кактус. Меж нами разница немалая. Он ворует у людей, а мне люди сами приносят. И даже не приносят, а просто – делают так, как мне надо. Я Кирилл Кораблик, я выключен из этого их гнилого процесса, товар-деньги-товар, женщины-тачки-яхты. Если мне что-то нужно – я иду и получаю. А нужно мне, кстати, совсем немного.

Спустя десять минут они стояли на крыльце ресторана, оба в дорогих дубленых пальто, взрослые сосредоточенные дяди, похожие на чиновников уровня выше среднего, или на бизнесменов, или, как сейчас модно, на нечто среднее. Подышали, посмотрели на городскую зиму образца начала ХХI столетия – она ничем не отличалась от такой же образца ХХ столетия или же, допустим, любого другого столетия. Те же серые воробьи на серых ветках, сквозь ветки – серое небо в серых дымах, по серой дороге в заиндевевших экипажах едут люди с серыми лицами. Всем охота домой, в тепло, к камельку. Горячего пожрать. Люди те же, небо такое же, и птицы, и цвета.

Гера попрощался, пошел к своему потертому внедорожнику. Там, видный через стекло, его ждал приятель. Молодец, подумал Кирилл. Умеет жить. И машина у Геры есть, и человек верный, чтобы возить пьяненького Геру на деловые встречи со старыми корефанами. Удобный человек, полезный. А всё равно – такой же, как они. А я другой. Я всегда догадывался, что рожден не таким, особенным, но думать было некогда, а вот судьба упрятала на несколько лет туда, где можно подумать, – и всё само придумалось. Я Кирилл Кораблик. Я, может, и не человек вовсе. Я слишком мало общего имею с этими, которые мимо бредут. Особенно вот с ним – что за создание, рукава бушлатика засалены, нос багровый, огромные грязные ботинки, мятые брючата, и взгляд – о, я такой взгляд часто вижу, если к людям выхожу, это сейчас среди простого народа самый распространенный взгляд, и означает такой взгляд следующее: «Как бы всех обмануть и чтобы при этом меня никто не обманул?»

Эх ты, дурак. Посмотри вон, в ближайшую витрину, на свое отражение. Неужели не видишь, что ты сам себя обманул?

Засаленный осторожно приблизился, шмыгнул носом и спросил:

– Это вы такси заказывали?

– Да, – сказал Кирилл. – Иди, жди в машине. Я сейчас.

Глава 4

Первое января

– Я не люблю тридцать первое декабря, – сказал Мудвин. – Я люблю первое января. Лучший день в году – это первое января. Особенно круто было в детстве. Ты – маленький, раньше всех спать лег, и вот: первого числа просыпаешься, везде тишина, взрослые храпят, квартира в разрухе, а на кухне – полный стол недоеденной жратвы! Ложку берешь – и оливье, прямо из тазика, с черным хлебом...

– О боже, – сказала Мила и зевнула. – Умеешь ты, Мудвин, рассказывать – я только что поела, и опять хочется.

– Да, – сказала Монахова. – Я то же самое хотела сказать, но постеснялась.

Мудвин вежливо улыбнулся.

– Вы, Маша, не стесняйтесь. Стеснять себя вредно для здоровья. Говорите, что хотите, ведите себя естественно. И тогда, – он поднял лицо к потолку, – великая энергия ци будет свободно течь через ваше стройное тело.

– Тогда я спрошу, – объявила Маша, несколько порозовев от комплимента. – Стесняюсь, но спрошу. Что такое «Мудвин»?

Мудвин улыбнулся еще более вежливо.

– Мудрый Гудвин, – ответил он. – Сокращенно – «Мудвин». Кстати, там чей-то телефон звонит.

– Это Бориса телефон, – сказала Мила. – Сейчас его товарищ приедет. Кирилл такой. Ты его не знаешь. Хочет лично поздравить. Только, по-моему, это будет трудно.

Монахова засмеялась.

– Не просто трудно, – сказала она. – Невозможно. Горчаков храпит, аж стекла дрожат... Один вы, уважаемый Мудвин, с первыми петухами на ногах. Да еще бегать отправились. Я раньше и не знала, что такие мужчины остались. Первого января в семь утра по зимнему лесу бегать...

– Господи, – сказал Мудвин. – Лес, воздух, снег, солнце, Новый год – чего ж не побегать?

Мила взъерошила Мудвину волосы.

Он ей всегда нравился. Идеальный лучший друг любимого мужа. Такой не поведет по бабам, не втянет в неприятности, – наоборот, сам из любых вытащит.

– Не приставай к нему, – велела она Монаховой. – Он у нас этот, как его... – она рубанула воздух ребром ладони, – сэнсэй, поняла? Черный пояс.

– Ого, – сказала Маша. – А по нему не скажешь.

– Прекратите, девушки, – сказал Мудвин. – Ерунда это всё. Пояс нужен, чтоб штаны не сваливались.

– Люблю скромных мужчин, – пробормотала Маша. – Слушайте, сэнсэй, а вы знаете японскую чайную церемонию?

– В общих чертах, – ответил Мудвин, разливая по чашкам заварку. – Только это тоже ерунда. Если вы, уважаемая Мария, хотите выпить чаю – просто наливайте и пейте. Без всяких церемоний.

Маша посмотрела в окно и очаровательно испугалась – чуть более очаровательно, чем обычно; специально для Мудвина, догадалась умная Мила.

– Там кто-то идет.

– Это он и есть, – сказала Мила, выглянув. – Бориса друг. Кирилл. Калитку на ночь не закрыли, он и вошел.

– Он что же, пешком приехал?

– Не знаю. На такси, наверное. Он не водит машину.

– Черт, – сказала Монахова. – А такие люди еще бывают?

– И не такие бывают, – деловито пробормотала Мила. – Пойдем, впустим человека.

Как обычно, Кирилл поздоровался мягко и негромко и стоял на крыльце, не делая попыток войти, пока Маша, на правах хозяйки, специально его не пригласила. Щуплый неяркий мужчина, внешности странной и даже почти отталкивающей – лицо круглое, нос маленький и острый, глаза за очками, – но Мила познакомилась с ним почти полгода назад, давно составила полное мнение и знала: он возьмет свое, когда начнет говорить.

– Хороший дом, – благожелательно произнес он, оглядываясь.

– Спасибо, – ответила Монахова. – Жаль, не мой. Родня уехала за границу, а я присматриваю.

– Ага, – сказал визитер, снимая пальто и поправляя перед зеркалом отменный узел отменного галстука. – Ну, дам я вижу. А джентльмены?

Костюмчик, впрочем, вполне бюджетный, подумала Мила.

– Слушайте, мне неловко, – сказала она, – но... Борис еще спит. Сейчас пойду разбужу.

Гость активно замахал руками, понизил голос до шепота:

– Ни в коем случае! Не вздумай! Я на минуту.

– На минуту или нет – хватит им уже валяться.

– Вы присаживайтесь, – предложила Маша. – Хотите чая?

– Пожалуй, – ответил Кирилл после небольшого энергичного раздумья, как будто это было очень важно. – Только, Людмила, я тебя прошу: не буди его. Пусть спит. Это грех большой, человека спящего будить. Я оставлю подарок и уеду; дел куча. Так будет даже красивее: парень проснется, а вы ему – «приходил Дед Мороз, подарочек притаранил...»

Визитер поддернул брючины и сел прямо у двери на краешек стула.

– А разбудишь – обломаешь, – продолжил он, глядя поверх очков. – Сама подумай: он просыпается, голова болит, первый день нового года и даже нового десятилетия, хочется в постели полежать, о жизни поразмышлять, о любви... А тут к нему врываются и кричат: вставай, к тебе пришли! И вот он, вместо того чтобы не спеша принять ванну или, например, снегом обтереться...