Страница 4 из 11
Егор потряс головой.
– Раньше тут ничего такого… Никогда. А теперь… А ты как тут оказался?
– Погулять вышел. Иду-иду, вдруг слышу – затягивают. Со мной такое не впервые.
– Спасибо. – Егор поднялся на ноги. – Чуть не сдох… Глупо, когда тебя вот так… Ты убил… его?
– Наверное. Хотя я вообще редко убиваю, в самых крайних случаях.
– Да? А что же ты делаешь?
– Как всегда. Совмещаю смерть с неподвижностью. Чай нашел?
Глава 2
Везет просто
Грохот. Бум, бум, бум, я проснулся, и тут же мне по голове добавило еще два бума.
– Дэв! – позвал Егор.
– Что?
– Трясучка, что… Землетряс.
Запели стекла. Когда пускаются стекла, это хуже всего. Похоже на зубную боль, точно по жести острым гвоздем, начинает гореть кожа, она словно отслаивается, и между пальцами возникает чес, и вскакивают волдыри.
Я принялся чесаться.
– А мне в туалет всегда хочется, – пожаловался Егор. – От этого писка…
– Сочувствую, – сказал я.
– Ага, спасибо. Сейчас койки начнут подскакивать.
Но койки решили обождать. Запрыгали бутылки. Стеклянные банки, вся железная и пластиковая мелочь, которую мы не успели закрепить накануне, заплясала.
В последний месяц трясет. Хорошо трясет, раньше так не трясло. Почти каждый день, а еще чаще по ночам. В высотке в тряс не очень уютно, если честно. Первое время мы просыпались, испуганные этим земельным дребезжанием, но постепенно привыкли, перестали реагировать, бояться перестали. Не бояться плохо, как плохо не чувствовать боли. Человеку всегда больно. И страшно. Нет, мне, конечно, не страшно, но чувство опасности терять не хочется. На случай, если мы будем спать слишком крепко, Егор придумал аппарат. Подвесил к потолку на длинной веревке железное ведро. Провел к нему железный желоб, разместил в нем пять тяжелых железных шаров, на краю желоба подкрепил их шваброй. При толчке швабру вышибало, и шары с омерзительным грохотом обрушивались в ведро, бум, бум. Просыпались от этого грохота уже три раза.
Летом смерчи терзали, сейчас землетрясения. Наверное, это от температуры. Летом от жары и сухости земля потрескалась больше, чем полагается, теперь она смерзается и проваливается в себя. Ну и нарыли, конечно. Тоннелей, ям, убежищ, проходов, пещер. Город стоит на подпорках, на воздухе, подпорки трухлявеют. Вроде такова причина провалов. Физическая. Вещественная. Но есть еще и другая, настоящая.
Зло, которого слишком много и которое слишком весомо.
– Что-то сегодня сильно… – неуверенно сказал Егор.
Со стены обвалилась полка, игрушки рассыпались по полу. Егор поднял плетеную рыбку, спрятал в карман.
– Папка говорил, что оружие такое было раньше. Можно было землетрясение на большие расстояния перекидывать.
– Кому нужно здесь-то трясти?
– Добить хотят.
– Что?
– Добить. Или зачистить. Отсюда же все ползет.
Я что-то не замечал. Раньше всегда думал, что тут, на Западе, должно поганью все просто кишеть, однако тут оказалось достаточно спокойно. Да, сумраки, справиться с которыми невозможно почти, но сумраки – это сумраки, а где все остальные? Где волкеры, от которых за МКАДом нет продыха? Где жнецы, неотвратимые, как закат? Кенга, любительница мусора, помойная богиня, выедающая кишки. Все эти выпи, и нои, и мутанты, и бодучие табуретки, и еще устрашающее количество созданий, задача существования которых заключается в истреблении нас, людей? Даже мрецы беспокойные, живые ненасытные трупы, и тех здесь не очень много, но это, наверное, из-за кладбищ. Они здесь есть, но очень старые, похороненные на них давно уже стали черноземом и вряд ли проявят излишнюю резвость. Почему их здесь нет, а там, на Востоке их много? И откуда они вообще?
Неясно.
Тряс прекратился.
– В слоне не так трясло бы, – задумчиво сказал Егор. – Надо давно было туда переселиться, торчим тут, как… Как дятлы.
– Здесь воздух лучше.
Это правда, воздух лучше. И спокойнее – на такую высь погань редко забирается. Нет, в высотке хорошо, только холодно в последнее время. Потому что осень. И трясет. Потому что… А, ладно.
– Воздух. – Егор потер пальцами. – Развалится все к черту, в земле дыры образуются, папка давно рассказывал, – сказал шепотом Егор.
– Куда дыры? – спросил я.
– А кто его знает… Ты снеговиков видел?
Дыры. Прорехи. Давно о них думал. Вопрос в том, куда прорехи? Прорехи многое бы объясняли. Через прореху может что угодно просочиться. Вот у нас на Варшавской… То есть у них на Варшавской было. Однажды я инспектировал хранилище, и случай случился. Мешок с макаронами Шнырь нечаянно зацепил прикладом, а мешок и треснул по боку, слишком туго набили припасами. Сначала брызнули желтые макаронные колечки, посыпались на пол, потом какая-то мучнель, а затем жуки. Черные, твердые, прямо горстями полезли, точно это их на зиму запасали. И живые эти жучилы, несушеные, как побегут, как дернут, и по всем щелям, и по всем закоулкам, так что пришлось потом полдня их выжигать да вытравлять.
Так и здесь может быть. В одном месте треснуло, а они и сыплются, сыплются, нет им покрышки…
А если еще не в одном месте лопнуло? А если мешок бездонный? Невеселые осенние мысли.
– Снеговиков видел?
– Ну, видел, – ответил я. – А что?
– Ничего, интересно просто. Они опасны?
– Кто?
– Снеговики?
Я посмотрел. Смеется, издевается или на самом деле не знает?
– Да не очень. Если только не жрать.
– Кого? – не понял Егор.
– Снеговика, кого же еще.
Он даже в койке повернулся.
– Снеговик – это человек из снега, – объяснил я. – Его лепят зимой, потом водой заливают. И он стоит себе, смотрит вдаль до весны.
– Человек из снега, – сказал Егор задумчиво. – Забавно…
– Старинный обычай. Лепят человека из снега, затем в глаза деньги вставляют с орлами. А потом вокруг хоровод водят. Но мы никогда не водили.
Егор вздохнул.
– А мне папка за печку подарок прятал, – сказал он. – Каждый Новый год. И рассказывал, что это Трубный Дед.
– Трупный Дед, я что-то слышал такое…
Я плохо умею шутить, тупо, Алиса хорошо умеет, но не шутит, она теперь с головой не в дружбе. Но я хочу научиться.
– Ты плохо шутишь, – сказал Егор.
– Алиса хорошо шутит. Если хочешь, я ее попрошу, она расскажет тебе пару забавных историй.
– Не, не надо. Трубный Дед, он спускается по трубе и дарит людям полезные вещи.
– Таких дедов не бывает.
– Бывают. Но они приходят только к тем, кто крепко спит.
Знаю я, кто приходит к тому, кто крепко спит. Смерть в зеленом колпаке. Тот, кто крепко спит, редко просыпается.
Койки опять затряслись. Запрыгали, заплясали почти, мне пришлось вцепиться в спинку, и только так я удержался. Егор не удержался, свалился, копчиком ушибся, поднялся. Здесь уже тряхануло хорошо, мощно. Егора подкинуло, он растянулся на полу. И тут же по стене побежала трещина, живая, ветвистая.
– Ой… – прошептал Егор.
Трещина хрястнула и разошлась в ширину. Из стены вывалился кусок, Егор отпрыгнул в сторону, чуть не завалило.
– Что-то сегодня…
Дзиньк!
Стекла вылетели и засыпали комнату острым крошевом. А я велел ему скотчем стекла обклеить, то ли забыл, то ли поленился.
– Что это?! – по щеке у Егора потекла кровь, осколком зацепило.
– Что-что, уходим, – сказал я.
Я выскочил из койки, вытащил из-под нее рюкзаки.
Один мой старый, походный, в котором есть все, чтобы отправиться на край. Другие запасные. Четыре. С запасами то есть. Еда, лекарства, порох – я наковырял тут четыре банки, ну, и другие полезные вещи, много.
Походный рюкзак закинул за плечи, запасные выкинул в окно, все пять штук. Они хорошо мягким набиты, не разобьются. Оделся. За минуту.
Егор одевался медленно, раза в два медленнее. У него было три рюкзака, я их выкинул тоже.
– Надо было парашюты брать… – вздохнул Егор. – Папка еще хотел парашюты, сейчас бы спрыгнули…