Суд над победителем

— Да… так.

Алекс направился к машинам. Здесь, на страшных пустырях, к которым отныне неприменимо название «город», он решил, что просто так не сдастся. Он будет бороться. Он еще четко не представлял за что, но знал одно: если ему суждено взойти на эшафот, он должен сделать все возможное, чтобы это печальное для него событие не исказило смысл главного поступка его жизни. Он осознавал, что все пережитое прежде — война, плен, побег, снова война и снова плен — может оказаться чем-то гораздо менее значимым и менее тяжелым в сравнении с тем, что ему еще предстоит. И все же он должен пройти этот путь и умереть не как преступник, а как человек, чьи принципы в какой-то момент вышли за пределы закона и государственной морали, сочтя их несправедливыми.

Из Дрездена Шеллена этапировали в Вильгельмсхафен. Здесь он взошел на борт парохода и через сутки с небольшим был доставлен к одному из лондонских причалов. Сначала его отвезли в тюрьму для преступивших закон военнослужащих, а затем — в большое, мрачное, но, по-своему, красивое здание с большими окнами, корпуса которого были пристроены к единому центру в виде гигантской шестиконечной снежинки.

В воскресенье 10 декабря он вошел в просторную камеру, спроектированную когда-то для шестерых или восьмерых узников. Кровать, небольшой стол, стул, большое зарешеченное окно, на три четверти снизу застекленное матовыми стеклами. За кирпичным выступом — умывальник и ведро.

Последнее пристанище, подумалось Шеллену. Хотя нет, несколько самых последних дней он проведет в камере смертников. Таковы правила.

В замке защелкало, лязгнул засов. Пожилой тюремщик принес миску с кашей, хлеб и стакан чая. Он прошел в камеру и сам поставил еду на стол.

— Как устроились? У вас есть претензии? Я могу принести еще одно одеяло или позвать начальника корпуса.

— Спасибо, пока не нужно.

Тюремщик по-хозяйски осмотрел помещение, проверил пальцем пыль на столе, заглянул за каменную ширму и направился к двери.

— Что это за место? — спросил Алекс вдогонку.

— Уондсворд, сэр, — повернулся тюремщик. — Самая большая тюрьма в Англии.

— А как здесь кормят? — Шеллен взял со стола миску и ковырнул кашу ложкой.

— Сносно. Вообще-то это очень хорошая тюрьма.

Тюремщик оказался словоохотливым человеком. Почти вся жизнь его прошла здесь, в Уондсворде, рядом с узниками, отчего он и сам походил на одного из них. Красные, слегка слезящиеся глаза на его костлявом лице часто моргали, при этом он смешно морщился, подтягивая верхнюю губу к вздернутому, словно выточенному из слоновой кости, носу.

— Я служу здесь уже тридцать пять лет. Когда-то в каждой камере тут был туалет, но еще в прошлом столетии их посчитали излишней роскошью. Так что не обессудьте. Выносить за вами будут раз в сутки в семь утра.

Алекс кивнул и посмотрел на книжную полочку над столом, на которой пылился одинокий томик англиканской Библии.

— А как у вас насчет библиотеки? — спросил он. — Могу я записаться или взять абонемент?

— Библиотека имеется, но это не ко мне. Обратитесь к вашему следователю — сначала он должен дать разрешение, — а потом я доложу начальнику корпуса «Е». Только ничего путного вы там все равно не найдете.

— Это плохо, — Алекс определенно решил воспользоваться словоохотливостью своего гостя. — А говорите, хорошая тюрьма. Я вот сидел в немецком шталаге, так там было что почитать.

Тюремщик пожал плечами, зажмурился и пошмыгал носом. «Не иначе любитель нюхательного табаку», — подумал Алекс.

— Газетами вас может снабжать ваш адвокат, — сказал тюремщик. — Если вы католик или пресвитерианец, вам принесут другую Библию.

— Благодарю, мне не нужно никакой.

Тюремщик снова поморгал, извлек из кармана скомканный платок, краешком которого осторожно вытер в уголках глаз:

— Зато у нас новая виселица.

Он испытующе посмотрел на подследственного, ожидая, вероятно, что того, если не обрадует это известие, то уж наверняка заинтересует.

— Не может быть, — и взаправду удивился Шеллен.

— Я вас уверяю. Старую, ту, что стояла когда-то в Тюремном переулке в Хорсемонгере, привезли сюда в семьдесят восьмом. Я ее не застал. Говорят, она настолько обветшала, что однажды, когда палач нажал рычаг люка, то свалился вниз вслед за клиентом. Тот сломал себе шею, а этот — ногу.

— Простите, ногу сломал клиент или палач?

— Палач. Его лечили потом за казенный счет в нашем тюремном лазарете. У нас очень хороший лазарет.

— Вы рассказываете интересные вещи, — Алекс присел на кровать со стаканом остывшего чая в руке. — И что же потом?

— В одиннадцатом году построили новую виселицу, — тюремщик подошел и тоже присел на край кровати. — Это совсем недалеко отсюда, между корпусами «Е» и «F». В корпусе «F» — аккурат камера смертников, а в «Е» одно время сидел Оскар Уайльд, правда недолго. А в тридцать седьмом виселицу модернизировали. Заменили блоки и цепи и установили на первом этаже под эшафотом тележку на рельсах для выкатывания казненного во двор, где его забирал гробовщик. Раньше-то приходилось вытягивать за ноги.

— И многих здесь вытащили за ноги или выкатили на тележке? — спросил Алекс.

— Скажу совершенно точно: со дня основания на сегодняшний день ровно 124 человека, из которых один — женщина. У нас есть и собственный палач, но, когда предстоит исполнение по громкому делу, приезжает кто-нибудь поопытней. Неоднократно здесь бывал сам Пьерпойнт. Великолепный профессионал. Он переправил всю висельную таблицу, утвержденную еще на заре правления королевы Виктории, и его поправки узаконила парламентская комиссия.

— А что это за таблица? — поинтересовался Алекс, видя, что его вопросы доставляют тюремщику удовольствие на них отвечать.

— Ну как же! Это очень важная таблица, сэр. По ней палач определяет необходимую ему длину веревки в зависимости от веса, роста и возраста своего клиента на момент казни. Пьерпойнт ввел туда даже несколько поправочных коэффициентов, учитывающих физическое состояние человека и род его занятий. Он написал также рекомендации по выбору типа веревки, ее толщины и конструкции скользящего узла. Недобросовестный палач ведь как, дабы сэкономить выделенные ему средства, купит что подешевле в лавке в Ист-Энде или в Плимутских доках, потом, обследовав клиента накануне исполнения, казалось бы, верно отмерит нужное расстояние от крюка до петли, но за ночь, особенно если она выдастся сырая и теплая, веревка станет длиннее. И все насмарку!

— Что насмарку? — спросил Алекс, которого эта беседа, учитывая его настоящее положение, забавляла своим сюрреализмом.

— Как что? Вся процедура. Голова, может, и не оторвется, но кровищи будет!

— Но клиенту-то все равно, — возразил Шеллен, прикидываясь, что тема повешения ему чертовски интересна. — Ему ведь наоборот — чем сильнее дернет, тем быстрее отъедешь.

— А публика? — изумился тюремщик. — О публике вы не подумали? Казнь ведь не для одного осужденного, и даже не столько для него, сколько для зрителей. А зритель хочет, чтобы все было пристойно. А иначе для чего вообще нужен палач. Повесить абы как сможет любой, да только ты повесь так, чтобы не испортить настроение почтенным людям. На исполнение приговора может приехать и лорд-хранитель печати, и лорд-президент, и шеф Скотленд-Ярда, и губернатор, и много кто еще. Я уж не говорю о начальнике тюрьмы, адвокатах и журналистах. И если врач зафиксирует излишние мучения приговоренного или публика увидит кровь на его одежде или вывороченную челюсть, палач может запросто лишиться своей лицензии.

— Какую же веревку вы бы посоветовали? — почтительно поинтересовался Алекс.

— Только манилу, сэр, — решительно произнес тюремщик. — Хорошо вываренную манильскую пеньку из абака, скрученную из шести жгутов, ровно в дюйм толщиной и непременно тщательно навощенную. Такая не будет пружинить и менять длину от сырости или жары, и ее даже не нужно потом намыливать. Калифорнийская пенька из конопли немного похуже, но тоже сойдет. В Пентонвилле, я знаю, в основном используют ее. Главное, за день до экзекуции не забыть хорошенько растянуть веревку, сбросив на ней мешок с песком. Для особо знатных персон последнее время стали применять итальянский шелк с петлей, обшитой бархатом. Еще в моду стало входить стальное кольцо вместо плетеного узла. Оно, конечно, лучше ломает позвонки, но профессионалы, такие как мистер Пьерпойнт, предпочитают классику.