Суд над победителем

— Нет, вы видели, каков! — подошел распаленный Блок к Шеллену, когда толпа рассосалась. — Он будет меня судить, сволочь. Нашел старшего! А лейтенант? А обервахмистр? Кстати, вы знаете, что Кленце умер? Да, я справлялся — бедняге отрезали руку, но это уже не помогло. Уж я-то за пять лет войны гангрену от чирия отличать научился.

Со временем страсти в Лингене улеглись. В конце мая на Балтику пришло настоящее лето. Природа и сельская тишина, запахи моря и свежих трав, смешанные с ароматом соснового бора, способствовали человеческому умиротворению. Большинство интернированных записались в трудовые бригады и работали у местных фермеров, оправдывая свое пропитание. Шведы снабдили лагерь спортинвентарем, завезли музыкальные инструменты. Тем, чья одежда пришла в негодность, выдали летнее полевое обмундирование шведской пехоты, на которое немцы нашили свои петлицы и погоны. Все, у кого были награды, надевали их в выходные и праздничные дни. Выход за территорию лагеря, не связанный с работой и официальными мероприятиями, был практически свободным — требовалось только подать утвержденный старшим офицером список на КПП.

Шеллен продолжал оставаться лейтенантом Генрихом фон Плауеном, твердо решив сначала вернуться вместе с Очкариком в Германию, а потом думать, как ему быть дальше. Откровенно говоря, он просто не знал, как поступить, и это сильно его тяготило. Гроппнер несколько раз спрашивал, почему он такой невеселый, но Алекс неизменно улыбался, клал на плечо друга руку и говорил: «Все нормально, Вилли». Его сердце разрывалось между двумя странами. В Германии теперь не было нацистов, и ничто не мешало ему вернуться на родину и привезти туда отца. Еще в середине мая Алекс написал ему письмо. Он знал, что шведы их корреспонденцию не перлюстрируют, но опасался, не произойдет ли это в Англии. Поэтому он приобрел дорогой конверт, подписал его вымышленным шведским именем и передал не в лагерный почтовый накопитель, где на конверте проставили бы штемпель Лингена, а попросил отправлявшегося в увольнение знакомого шведского солдата забрать письмо с собой (а заодно и десять крон) и отправить его с главпочтамта любого города. Письмо из Швеции от шведа не должно было вызвать подозрений. Тем не менее он писал отцу эзоповым языком: мол, жив, здоров, живет хорошо и скоро думает приехать. Еще он писал, что видел брата, что тот его по-прежнему любит, но, что с ним и где он сейчас — не знает. Ответ он просил не присылать, так как постоянно переезжает с места на место и не знает, где окажется через неделю.

Планы Алекса вернуться в Германию все больше и больше завладевали его сознанием. Вот только с документами Генриха фон Плауена это было совершенно невозможно. Нумерованные Генрихи в княжеских семьях дома Реусс наперечет. Их и так-то осталось немного, и они конечно же ищут своих. Шеллен понимал, что разоблачение грозит ему каждую минуту, даже здесь в лагере, ведь данные обо всех интернированных поступили в Международный Комитет Красного Креста и уже начали публиковаться в его толстых бюллетенях по всей Европе. Возвращение же собственного имени вызовет десятки вопросов со стороны британских спецслужб. Ему уже доводилось сталкиваться с офицерами из МИ-5, и он прекрасно знал, какие это дотошные ребята.

В начале июня Вилли Гроппнер узнал, что Дрезден был сильно разрушен. Он как-то увидал несколько фотографий в одной из шведских газет и хотел уже перевернуть страницу, но что-то привлекло его внимание. Сначала он даже не понял, что именно. Развалины большого города. Но таких теперь много в Германии. О трагедии Гамбурга, например, он узнал еще два года назад, а уже здесь ему попадался журнал с руинами русского Сталинграда. Он присмотрелся к одному из снимков повнимательней и вдруг понял — это же башня городской ратуши! Их городской ратуши! Она одиноко возвышается над бескрайним ландшафтом из пепельно-черных зубцов, бывших когда-то городскими кварталами. Подписи к фотографиям подтвердили его страшную догадку — это Дрезден.

В тот день Шеллен долго не мог найти Очкарика, пока не увидел его лежащим в высокой траве в одном из дальних закутков лагеря. Он лежал ничком, уронив голову на согнутые в локтях руки, уткнувшись лицом в рукава своей куртки. Алекс сел рядом и поднял газету.

— Т-ты знал? — не поднимая головы, глухо спросил Гроппнер.

— Да.

— П-почему молчал?

— Не хотел тебя расстраивать.

— А я жду писем от мамы, от сестры…

— И правильно делаешь — они наверняка живы.

Очкарик поднял голову и посмотрел на друга красными заплаканными глазами. Потом он сел, выхватил из рук Алекса газету и принялся что-то разыскивать в тексте статьи.

— Что здесь н-написано? — спросил он, ткнув пальцем в строчку, в которой бросались в глаза цифры «200-300».

— Не знаю. Я, как и ты, не понимаю по-шведски, — ответил Алекс.

— Это двести тире триста тысяч погибших! — почти прокричал Гроппнер, снова роняя голову на мокрые уже от слез рукава куртки.

— Вранье! Они пишут со слов Геббельса. Он в десятки раз завысил число погибших, чтобы обвинить западных союзников. Я был там, Вилли. Многие спаслись, очень многие. У нас там хорошие бомбоубежища, ты же сам знаешь. Двести тысяч! Да это в пять раз больше, чем в Гамбурге!

— П-почему же нет ответа?

— Ха! Захотел так скоро. Еще месяц ждать, не меньше…

— Но Эберту уже написали, и Фойгту из третьего отряда, и многим другим.

— Но большинство еще ничего не получили! — как можно более уверенно принялся убеждать Алекс. — У них что, по-твоему, все погибли? Ты же сам почтальон, Вилли, и должен понимать, что, если дом разрушен, корреспонденция на несуществующий адрес поступает в специальный коллектор. А там, пока сверят старые муниципальные списки с записями эвакослужбы, пока разыщут… А если муниципальные списки сгорели? А еще учти, что в Дрездене сейчас русские, и если твои перебрались, скажем, в Баварию к американцам, то их вообще могут не найти. Ну что? Я не прав? Твои письма скорее всего валяются где-нибудь в пыльных тюках с тысячами других таких же.

— Да? Т-ты думаешь? — Очкарик сел, и в его глазах появилась надежда. — Но п-почему они не написали мне в Данциг? Ведь я пробыл там весь март.

— А они знали твой адрес?… Ты ведь сам рассказывал, что вас перебрасывали с места на место…

Этот разговор продолжался еще с полчаса. Убеждая друга, что с его родными все в порядке, Шеллен был почти уверен, что мать, сестра и младший брат Вильгельма Гроппнера погибли. Теоретически мог спастись его отец — доцент-фольксштурмист, но, скорее всего, на ту ночь, как и многие, он отпросился у начальства, чтобы провести ее с семьей.

После этого случая Алекс приобрел шведско-немецкий разговорник, а также англо-шведский словарь и ежедневно заучивал по одной новой фразе и по нескольку новых слов. Одновременно он стал пристально интересоваться всей шведской прессой, которая только могла быть ему доступна. Однажды в газете «Дагенс нюхетер» он увидал фотографию британского «Ланкастера», на борту которого был отчетливо виден код «JO-Z». Плексигласовый колпак верхней пулеметной турели и остекление кабины пилотов закрывали куски брезента, из чего Шеллен сделал вывод, что самолет поврежден. Вооружившись карандашом и блокнотом, он с помощью словаря принялся переводить небольшую сопроводительную заметку и спустя час знал, что произошло с этим самолетом в конце апреля и почему он попал на страницы шведских газет. Оказывается, в ночь на 25 число «Ланкастер» из 463 эскадрильи RAAF[9], отправившись на бомбардировку норвежского нефтеперегонного завода близ Турнсберга, встретился с «Юнкерсом 88» из 3-й ночной истребительной эскадры. Между ними произошла пулеметная дуэль, стоившая немцам жизней всего экипажа, а британцам — ранения троих, включая пилота. Едва управляемый бомбардировщик вынужден был сесть на шведском летном поле Сатенас близ озера Вэнерн. Самолет вместе со всем экипажем интернировали, раненых отправили в госпиталь Лидкёпинга. В конце заметки сообщалось, что после окончания войны британский экипаж вернется на своем отремонтированном «Ланкастере» домой.

9

Королевских австралийских ВВС.