Голубые молнии

«И учения, в которых они сегодня принимают участие. — подумал Ручьев, — разве не лучшее тому доказательство?..»

— А ну, Дойников, посмотри-ка, у тебя глаза получше, не то что у меня. — Сосновский протянул бинокль. — Мне кажется, там что-то задвигалось.

Голос его звучал глухо, в нем слышалось напряжение. Все затаили дыхание, словно их разговор помешал бы Дойникову лучше видеть.

— Это танки. — спокойно сказал Дойников. — Раз, два, три, четыре…

— Ты что, всех их собираешься сосчитать? — прошипел Щукин.

— Да. Пять, шесть, семь, восемь. Восемь. Пока восемь. Идут не очень быстро. Осторожничают.

— В машину! — скомандовал Сосновский.

Через минуту он уже докладывал:

— «Ландыш-один»! Я «Ландыш-два», я «Ландыш-два». Вижу восемь танков противника. Вышли из леса. Продолжаю наблюдение.

По шоссе справа мчался «ГАЗ-69» с белым флажком, навстречу со стороны наступающих двигался такой же.

Поравнявшись, машины остановились. Посредники вышли и о чем-то долго совещались. Потом разъехались «по домам».

А танки все шли. Теперь их было уже не восемь, а двадцать: из леса показалась пехота. По шоссе справа двигались самоходные установки.

«Южные» приближались.

Приближались медленно, но неотвратимо.

Дозор Сосновского двигался от куста к кусту, от холма к холму. Там, где он остановился, поле слегка обрывалось, и можно было надеяться, что его обнаружат не сразу.

Что касается «первачей», то они мчались по шоссе с максимальной скоростью, но уйти в укрытие не успели.

Сосновский видел в бинокль, как «вражеские» танки с ходу открыли по ним огонь, как дозорную машину остановил посредник, как торопливо выскочили из нее Хворост, Костров, другие ребята и, пригнувшись. бросились в поле. «Ясно. — подумал Сосновский, — машина поражена».

— Сворачивай направо, быстро! — скомандовал он Ручьеву. — К шоссе!

Посредник что-то крикнул вслед бегущим, и двое остановились. Не спеша, не скрываясь, они направились обратно к оставшейся на дороге машине. Значит, двое «убиты». А Хворост и Костров, поминутно оглядываясь, бежали что есть сил. Они увидели машину Сосновского, мчавшуюся им навстречу, и повернули к ней.

«Правильно ли я делаю, — размышлял Сосновский. — спасаю своих, но обнаруживаю себя. Ну и что, в конце концов, это вопрос минут, не сейчас, так через три-четыре минуты меня обнаружат. А тут двое товарищей. Да, но ты ставишь себя под удар. За три — пять минут можно уйти на километры, ты же не уходишь, а движешься вдоль фронта… Хорошо, ну, а люди? А Хворост, а Костров? Что ж, спокойно уходить, бросив их на верную „смерть“? Ты спасаешь не себя, а боевую машину и целый расчет! Если б так все рассуждали в бою, то о какой взаимовыручке может идти речь? Товарища ранили, ну и черт с ним, он все равно не боец, а ты спасайся. Но приказ есть приказ. Тебе приказано как можно дольше наблюдать за противником, самому оставаясь незамеченным. Правильно, „как можно дольше…“». Вот предел этого «как можно дольше» и наступил. Кто это сказал? Кому дано это определить? Только мне, только моей совести, только моему пониманию долга…

Мысли вихрем проносились в голове Сосновского, никогда в жизни еще не спорил он так ожесточенно с самим собой, как в эти секунды.

Ох, какая ответственность! И это у него, командира отделения, а как же у старшего лейтенанта Копылова, у полковника Красина, у командующих сторонами?

На войне каждый командир, какой бы маленький он ни был, должен все время принимать решения. Каждую минуту! И каждый раз правильно, потому что мелкая ошибка сейчас, через час, через день может привести к катастрофе. И ты даже не будешь знать, какое из принятых тобою решений стало той трещиной, из которой позже образовалась пропасть. Как в шахматах. Думаешь, что сделал хороший ход, и только через двадцать ходов понимаешь, что этим ходом начал путь к поражению. Но то шахматы, там потери — это лишь деревянные фигурки…

Впрочем, в бою принимать ежеминутно решение приходится не только командирам, а каждому рядовому. Особенно у десантников.

Такие уж войска!

Часто в окружении, всегда в численном меньшинстве, нередко без связи, без достатка снарядов, патронов, а то и сухарей. Оцепленные ловушками, засадами, неожиданностями. Им некуда отступать, у них не бывает тыла. Они могут только маневрировать, прорываться, неожиданно атаковать или держаться насмерть, даже не зная порой, когда придет и придет ли вообще помощь.

У них больше, чем у кого-либо, все зависит от быстроты действий, от точности оценки обстановки, решительности и смелости, умения и опыта. И на любом уровне. Потому что далеко не всегда есть у них возможность доложить старшему и получить приказ. Частенько сам себе докладываешь, сам себе приказываешь, сам выполняешь. А если ошибешься, то винить, кроме себя, некого.

Такие уж войска!

Машина поравнялась с бегущими. На мгновение Ручьев замедлил ход. Дойников приоткрыл люк. Взмокшие, задыхающиеся, Хворост и Костров торопливо забрались внутрь. Мотор взревел, и теперь уже на полном ходу машина помчалась через поле к лесу.

Сосновский между тем не прекращал наблюдения и все время докладывал командиру роты. То и дело слышался его спокойный, негромкий голос:

— «Ландыш-один»! Я «Ландыш-два», я «Ландыш-два». Машина второго дозора уничтожена, двое «убиты», двоих взял к себе, противник наступает силами до двух батальонов средних танков и полка пехоты. Танки стягиваются к шоссе, артиллерии не обнаружено. Отхожу.

Дойников, беззвучно шевеля губами, продолжал считать танки. Хворост шепотом ворчал:

— Всегда не везет. Ковалева с сержантом «убили». Загорают себе, покуривают. Для них учение побоку. Будут на нас, дураков, смотреть, зубы скалить. В театр пришли… А нас, значит, пощадил снаряд, видишь ли! Повезло! В живых остались. Я б с теми «покойничками» поменялся…

— Да заткнись ты! — прикрикнул на него Щукин. — Как ты службу несешь? Уж будь уверен, в настоящем бою первым покойником станешь.

— Брось! — Хворост сплюнул. — Кому это нужно? В бирюльки играем. Бегаем, как гончие, зачем, спрашивается? Думаешь, в бою я б так чикался? Я б там любого чемпиона обогнал…

— Это уж точно. — усмехнулся Ручьев, — если в тыл. А если наоборот? И от черепахи бы отстал, А насчет учений, это ты зря — без них из тебя толку не выйдет. Впрочем, и из нас тоже.

— Ничего, — огрызался Хворост, — толк выйдет, ум останется.

— Новый танковый полк появился, — доложил Дойников.

— Почему решил, — спросил Сосновский, — может, это третий батальон?

— Нет, танки другие — потяжелей. Смотри… В этом деле Дойников не ошибется. Ой!

Машину подбросило, и он стукнулся головой.

Сосновский торопливо заговорил в шлемофон.

Ручьев твердой рукой вел свою машину по неровному полю. Он испытывал чувство восторга от скорости, от опасности, от того, как здорово все у него получалось, как точно он обходил препятствия, нырял за холмы и кусты. И не знал, что судьба их в это время где-то решается. Что вот-вот догонит их «вражеский снаряд».

Посредник при наступающем танковом батальоне и подполковник Сергеев вновь встретились на шоссе. В огне сражения, перед лицом наступавшей танковой лавины, в грохоте, стоявшем теперь уже над всем полем, было странно видеть этих двух подполковников, спокойно беседующих и покуривающих у своих машин.

— Те два дозора комбат сразу обнаружил, — говорил посредник. — Еще бы, идут себе прямо по шоссе. И укрыться-то негде.

— Ну что ж. — усмехнулся Сергеев, — вот и поплатились.

— Тот молодец, что на поле прятался. Пока не стал своих ребят выручать, его никто не разглядел, а у танкистов командир полка — палец в рот не клади — все видит. Теперь-то уж, конечно, они на ладони. Дадим попадание, или как?..

— Я б не стал, — сказал, подумав, Сергеев. — Нет, не стал, — твердо повторил он.

— А почему?

— Ребята до последней минуты действовали правильно. Докладывали толково, я слушал там, у командира роты на НП. Это раз. — Сергеев загнул палец. — Бросились своих выручать, не оставили. Это два. — Он загнул второй палец. — Цель учения не только учить, но и воспитывать. Накажи их сейчас за это, как в настоящем бою будут действовать? А?