Голубые молнии

Для меня это событие невероятной важности. Это такая победа, что и не передать словами.

Не камень, а пирамиду египетскую сбросил с плеч!

Ведь все это время я чувствовал себя каким-то неполноценным, тяжело больным…

Я понимаю, что никто меня таким не считал, кроме меня самого, но от этого не легче. Есть люди с уродством — ну там палец шестой на руке или родимое пятно в пол-лица. Делают операцию, и человек становится как все. Вот так сейчас и я. У меня тоже была операция. И теперь я как все.

Я — как все. Как Сосновский, как Щукарь, как Хворост…

Как вся рота, вся дивизия.

Я один из них.

Сотый раз вспоминаю, как это было. Сотый раз радуюсь!

Накануне, на вечерней поверке, объявляют суточный наряд. «Ручьев!» — старшина кричит. «Я!» — отвечаю. «Повезете на сборы литературу. Поступаете в распоряжение командира роты!»

Ясно, смотрю кругом. Никто ничего не замечает. Может, действительно, а может, все знают и притворяются?

Ночь не спал.

Чего только не передумал!

Не этот проклятый прыжок, не было бы проблем. Ну мог же я попасть в танковую часть. Мне, кстати, владельцу собственной машины, там самое место. Так нет, попросился в десантники. Захотел поразить моих московских друзей! Ручьев — небесный гвардеец!

Потом начинаются мрачные мысли: не прыгну, как буду Тане смотреть в глаза? Ребята — те поймут. А с ней все. Не будет она со мной дела иметь. Нет, безнадежно и заговаривать после этого с ней.

Прыгну! Прыгну, черт возьми! Уверен.

Начинаю себе это представлять. Как сел, как дверь открылась, как подошел к проему. Вспоминаю песню веселую, ребята дурака валяют — поют:

Глупая песня, и стихи — бред. Но точно про меня. Вот посмотрит Таня на мое «бодрое» лицо, и на этом все кончится.

От моей уверенности не останется следа. Я вижу так ярко и детально, словно смотрю вниз. — поле под снегом, маленькие домишки, деревца, машины. Слышу спокойный голос старшего лейтенанта: «Пошел!» И… не могу двинуться с места. Ну не могу!

Вытираю пот со лба. Встаю, иду в гальюн. Дневальный сочувственно смотрит на меня — это небось десятый раз за ночь…

Господи, когда все это кончится!

Заснул под утро.

Не успел опомниться — «Подъем!.» кричат. Встал больной. Подумал: может, в медсанбат сбегать, температуру набить? Отсрочка? Ведь все равно рано или поздно прыгать придется. Никуда от этого не уйдешь. Так уж лучше рано.

Ну почему для других это не проблема? Почему?

Сделал зарядку, сходил на завтрак. Являюсь к старшине. И тут выясняется, что командир роты не едет. Едет Якубовский. Вот те на! Это неспроста. Потом поразмыслил: нет, все логично — везем литературу, Якубовский — замполит.

Садимся в машину. Два пакета газет, журналов, каких-то книжек укладываю. Едем.

Думал, в дороге замполит будет меня морально готовить. Ничего подобного. Молчит. И я молчу. Один водитель болтает. Рассказывает, как в отпуск ездил. Кому это интересно? Клуб у него в деревне открыли, киноустановку завели, еще чего-то. Большое дело — клуб открыли!

С парашютом мне надо прыгать. Вот что! А он клуб…

Приехали.

Стоит невзрачный домишко. Там живут спортсмены. Вдали слышу самолеты — моторы работают. Волнуюсь, жду встречи с Таней. А Тани нет.

Сдали литературу.

Якубовский выходит от начальника сбора и говорит:

— Пошли обедать. А потом на прыжки.

Обедаем молча. В столовой, кроме нас, никого. Кончаем обед, собираемся выходить. Дверь открывается, и врывается. Таня, румяная с улицы, волосы растрепались. глаза блестят. Одна.

Смотрим друг на друга. Якубовский говорит:

— У вас, Кравченко, когда прыжки? Через час? Не возражаете, если мы с гвардейцем к вам присоединимся? Или у вас специальные прыжки?

— Нет, — отвечает, — пожалуйста.

— Товарищ Ручьев. — Якубовский поясняет, — не поспел с ротой прыгать. Так уж получилось. Решили воспользоваться случаем, что к вам заехали. Значит, через час у выхода?

— Через час… — Таня отвечает.

Якубовский выходит, и мы остаемся с ней вдвоем. Но уже за дверью топот и голоса, спортсмены идут в столовую.

Собираюсь тоже уходить.

И вдруг Таня быстро подбегает ко мне, берет за плечи, дышит в самое лицо.

— Все будет в порядке. Толя, слышишь! Все будет в порядке. Даю тебе слово…

Еще что-то хотела сказать, но уже народ повалил. Я вылетел из столовой на улицу. Стою — размышляю. Она что, догадалась, что я чувствую? Или все это вообще спектакль, где все роли заранее расписаны? И ее завлекли в это дело. Старички рассказывали: сажают вот такого, как я, отказчика с девчонками, ну неловко трусить перед ними, он и прыгает. Прием такой. Одно дело, если это Копылов и Якубовский задумали, другое, если и Таня в курсе дела!

Может, и знакомство наше с ней… ну, словом, все остальное тоже спектакль? Поручили ей роль, она и рада стараться. Мол, влюбится, так уж наверняка прыгнет ради любимой.

Да нет, ерунда. Такого просто невозможно представить. Командир роты затеял всю эту педагогическую операцию. А Таня о ней и представления не имеет. Тогда что значили ее слова там, в столовой? А ничего. Знает, что я в свое время испугался прыгать, что сегодня буду, вот и пожелала удачи.

Хожу, дышу воздухом, мыслю.

Наконец на пороге домика появляются старший лейтенант Якубовский, Таня, еще кто-то.

— Пошли, Ручьев!

Идем. Медленно движемся к опушке леса, где у них аэродром.

Стоят несколько принакрытых «Ан-2». У одного урчит мотор.

И вдруг меня охватывает полнейшее равнодушие. Прыгну не прыгну… Какое все это имеет значение? Через год, два, тем более пять, я забуду и это белое поле, и этот маленький самолетик, и Копылова, и Якубовского, и…

Забуду ли Таню?

Заходим в небольшой домик, надеваем комбинезоны, шлемы, парашюты, заранее приготовленные, многократно проверенные, опечатанные.

Тяжелые и неуклюжие, идем к самолету, влезаем по лесенке в холодную кабину.

Равнодушие не проходит. Я словно в полусне вижу, как захлопывается дверь, слышу, как ревет мотор, ощущаю толчки бегущего самолета, отрыв, плавный взлет.

Самолет набирает высоту, ложится на курс.

Старший лейтенант Якубовский встает и громко приказывает: «Зацепить карабины!» — хотя в кабине нас всего трое.

Пристегиваю карабин к тросу. И… прихожу в себя.

Оцепенение вдруг спадает.

Ясно слышу глухой рокот мотора. Вижу сосредоточенное лицо Якубовского, взволнованное лицо Тани. Она сидит бледная, нахмурив лоб, сжав губы. Я понимаю, что они беспокоятся за меня, и меня охватывает злость. Кретин какой-то! Для всех прыгнуть что плюнуть! Для меня — целая проблема! Все кругом возятся, носятся со мной, как с капризным младенцем, разыгрывают какие-то спектакли — будь любезен, Ручьев, очень просим, соизволь покинуть самолет! Позор!

Из кабины летчиков выходит бортмеханик, делает знак рукой и открывает дверь. Рокот мотора становится громче, но и его заглушает неистовый рев ветра. Даже сквозь комбинезон проникает холод.

Сейчас Таня совершит прыжок. И хорошо бы, чтоб Якубовский и бортмеханик взяли и выкинули меня из самолета.

Но к двери спокойно направляется старший лейтенант. Он вдруг поворачивается ко мне, широко улыбается и кричит: «Давай за мной, Толя! Жду внизу. Не задерживайся!» И исчезает.

Бортмеханик, который наверняка ничего не знает, равнодушно кивает мне в сторону двери. Я вскакиваю и останавливаюсь в проеме. Таня тоже поднялась, она стоит возле меня.

Я смотрю вниз. Там несется снежное поле, белизна скрадывает высоту, еле заметен на этом фойе парашют Якубовского.

Надо прыгать. Сердце холодеет, а сам я словно горю. Ну! Ну же! Готов убить себя. Ну чего, чего бояться? Господи, сколько за это время со мной возились, беседовали… И ребята, и командир взвода, и роты, и даже сам начальник ПДС. Разжевывали, сотый раз показывали, объясняли… Я теперь знаю парашют, как свой автомат, и отлично, отлично понимаю, что прыжок безопасен. Так в чем же дело, черт возьми? Чего я жду? Почему медлю?