Страница 10 из 66
Что ждало их на пути? Заметили их или нет? Быть может, они уже окружены или сами идут в расставленную западню? Выслав двух бойцов вперед, Ладейников повел людей к лесу.
Снег лежал глубокий, и все-таки в ночном воздухе уже ощущалось приближение весны.
От черных голых стволов исходил острый запах мокрой коры, веяло сыростью, мороз не щипал щеки.
Шли молча, высоко поднимая ноги, проваливаясь, обходя старые буреломы. Наткнулись на тропку. Посветив фонарем, Ладейников сверился с картой.
До назначенного места было еще далеко, а время торопило. Отряду надлежало выложить костры, занять оборону до подхода и выброса главных сил десанта. Самолеты уже были в пути, а Ладейникову оставалось пройти еще добрых три километра.
Летом закаленным, отборным десантникам даже со всем снаряжением нетрудно преодолеть десять километров марш-броском.
Но идти по рыхлому снегу во много раз трудней, тут не разбежишься, да еще эти буреломы. Помогла тропинка — она прямым путем вывела к широкому длинному полю, на дальнем конце которого возвышался холм.
Пока под командованием Крутова часть бойцов рыла по склонам холма окопы, остальные выкладывали костры — три треугольника.
Когда до подхода десанта осталось пятнадцать минут, Ладейников лично зажег костры и быстрым шагом направился к холму.
Отсюда простреливалось все поле и опушки окружающего леса — позиция была идеальной. Она имела лишь один недостаток: отступать с нее в случае окружения было невозможно — кругом поле.
Но отступать никто не собирался.
Немцы появились очень скоро. Сначала раздался нарастающий треск мотоциклов, натруженный рев тяжелых грузовиков, громкие голоса, лай собак. Немцы, увидев костры, но не слыша самолетов, решили, что работают партизаны, вышедшие из леса. Они широкой дугой оцепили лес и двинулись, смыкаясь, наугад стреляя из автоматов. Ладейников видел, как среди черных стволов полыхали выстрелы, слышал хруст ломающихся веток, перекличку хриплых голосов. Когда первая группа немцев, выйдя на опушку, стала приближаться к кострам, он приказал открыть огонь.
Холм опоясали всполохи.
Наступающие залегли. Теперь они знали, откуда ждать опасность.
— Ну-ка, — Ладейников сдвинул рукав на комбинезоне Крутова, — у тебя часы точные? Давай-ка сверим.
Десант опаздывал уже на двадцать минут.
В стане врага царила тишина, что там затевалось? Ответ пришел быстро — все ближе и ближе ревели моторы, один за другим грузовики подходили к лесу. «Сколько их, — подумал Ладейников, — батальон, два? Против двадцати человек».
Он усмехнулся.
Через несколько минут немцы пошли в атаку.
Так начался этот странный бой, не подчиняющийся никаким законам тактики и логики. Потому что, когда восемьсот человек окружают двадцать, это называется сорокакратным превосходством, и двадцать должны сдаться.
Но они не сдавались. Они стреляли редко, экономно, только по целям, берегли немногие взятые с собой патроны. Но не давали погасить костры.
Уже были убитые, уже замолк один из трех пулеметов, а десанта все не было.
Ладейников переводил взгляд с часов на костры, с костров на небо. В редкие минуты затишья он, зажмурив глаза напряженно вслушивался — не летят ли самолеты.
Они все не летели.
Они и не прилетели.
Они и не должны были прилететь.
Ведь этот десант был отвлекающим. Его задача — отвлекать вот этих восемьсот немцев, отвлекать столько времени, сколько сможет держаться.
В далеком штабе генерал, командир корпуса, который вскоре сам погибнет от пули немецкого истребителя, твердой рукой отмстил крошечный красный кружок, почти незаметный среди множества других синих и красных кружков, линий, стрелок.
Думал ли он, что эти люди почти наверняка обречены? Вероятно.
А как же! Ведь это война. На войне генералу заранее известно, что взять или отстоять позицию можно, лишь пожертвовав людьми.
Никто не ведает, о чем думает генерал в эти минуты. Но он твердой рукой подписывает приказ. Потому что, жертвуя десятками, он спасает тысячи.
Свою землю, свою и их, тех, что погибнут, — Родину.
А те, что погибнут, называются потерями, и без них не обойтись на войне. В справедливой войне никто зря не умирает, кроме противника.
Каждая жертва оправдана. И никто не вправе избегать этой жертвы, если без нее не обойтись, если принесена она ради великой цели…
Среди посветлевшего, алеющего от выстрелов и от зимней зари черного леса, на одиноком кургане умирали один за другим десантники.
Их оставалось теперь всего семеро, да и те почти все раненные. Но они держались, они яростно, упрямо, вопреки всем законам боя держались, не давая погасить костры — опознавательные костры для самолетов, которые никогда не прилетят…
Самолеты прилетали в другие леса и поля, они сбрасывали сотни десантников, и те приземлялись и начинали выполнять задания, непотревоженные, потому что два батальона противника, вместо того чтобы поливать их свинцом, сражались с их умиравшими один за другим двадцатью товарищами, прикованные к этому дьявольскому холму, который никак не удавалось взять.
Пороховой дым сизым туманом застилал поле, за черными деревьями вставало багровее солнце, и отблески зари ложились кровавыми следами на почерневший от гранатных разрывов снег. Но здесь пахло теперь не снегом, а гарью и кровью…
Костры почти угасли, теплились только головешки. Десант держался три часа.
Когда Ладейников понял, что самолеты не прилетят, что костры, вернее их остатки, не нужны, он решил выходить из окружения. Это казалось смешным — пять человек с одним пулеметом и дюжиной гранат собирались прорвать кольцо врагов, в сто раз превосходивших их числом, вооруженных теперь уже пушками, минометами, десятками пулеметов…
Ладейников зажег дымовые шашки и дал приказ отходить к ближайшей опушке. Отступление прикрывал сержант-пулеметчик. У него были перебиты ноги, он не мог двигаться, но мог стрелять.
— Не сомневайтесь, товарищ лейтенант, я их тут еще испугаю, может, прорветесь. — Сержант даже попытался улыбнуться окровавленными, спекшимися губами. — Одну гранату оставьте: раз все равно в рай отправляться, компанию прихвачу.
Под прикрытием его пулемета и дымовой завесы побежали к лесу. И добрались вдвоем. Ладейников, раненный в руку, в плечо, в лицо, и Крутов, оглушенный разрывом мины. Ползком углубившись в лес, таща на спине Крутова, Ладейников сумел миновать кольцо окружения. Тяжело дыша, он лизал холодный снег, пытаясь набраться сил.
Там, на холме, смолк пулемет, раздались торжествующие крики, а потом громкий взрыв.
И все стихло.
Бой кончился.
Будь Ладейников один, он бы спасся, уполз, залег где-нибудь, выждал. Ведь немцы не знали, что двоим все же удалось выбраться из кольца.
Но мысль бросить Крутова даже не пришла ему в голову. Задыхаясь, еле двигая раненой рукой, он тащил на себе оглушенного товарища.
И тогда их обнаружили. Засвистели пули. Скатившись в овражек и прикрыв Крутова. Ладейников начал отстреливаться. Потом перебежками стал удаляться, отвлекая нападавших от товарища, так и не приходившего в сознание.
Крутов пришел в себя через несколько минут и, выглянув из овражка, увидел немцев, окружавших Ладейникова. Тот стрелял и стрелял, пока в автомате, а потом и в пистолете оставались патроны, бросал гранаты. Его снова ранили. Последнюю гранату Ладейников оставил для себя. Ждал, когда те подойдут.
И вдруг мгновенно, плотно, тяжко опустилась на него мгла…
А Крутову и в голову не пришло помочь товарищу. Он просто задрал руки вверх и закричал: «Сдаюсь!» Его окружили.
Когда немцы уехали под треск мотоциклов и рев грузовиков, увозя добрую сотню убитых и раненых, на поле прокрались партизаны. Их было немного, небольшая группа разведчиков. Они похоронили убитых десантников возле холма, а одного, еще дышавшего, хоть и прошитого вдоль и поперек пулями, унесли с собой. В глухих чащобах, в своем лагере, отхаживали, лечили.