Неподдающиеся

Иосиф Прут

НЕПОДДАЮЩИЙСЯ

О многих других и кое-что о себе

Моей дорогой жене Леночке посвящается

Вместо предисловия

Упомяну о выступлении на своем девяностолетии в Центральном Доме литераторов в Москве:

— Дорогие товарищи! Так как в зале большинство из присутствующих — самые близкие мои друзья, прошу не ждать от меня выспренной, сугубо официальной, торжественной речи. Я буду говорить с вами, как обычно, просто и кратко.

Итак: я должен быть занесен в Книгу рекордов Гиннесса! Почему? Да потому, что три фильма, поставленные по моим сценариям, получили Сталинскую, извините, Государственную премию, а я — автор — не получил…

В энциклопедическом словаре 1980 года я — в отличие от многих из вас — упомянут дважды: первый раз, как левый приток Дуная, второй, как учебное судно Черноморского флота, поддержавшее взбунтовавшийся броненосец «Потемкин». Но вы не волнуйтесь: на «Пруте» восстание было подавлено.

Таким образом, в энциклопедическом словаре 1980 года нет фамилии драматурга Прута. Правда, там, скажем, нет и слова «красота», имеющего прямое отношение к моей внешности, равно как нет и слов «честность», «порядочность», которые хотя, быть может, в небольшом количестве, но все-таки имеются в моей биографии.

Не удостоен я и звания Героя Советского Союза (за слишком острый язык), хотя отметить это обязательное, по их мнению, событие уже готовились однополчане — свидетели моего (не буду скромным) подвига. Правда, получил я, считаю, не менее почетную медаль «За боевые заслуги»…

К слову, предупреждаю: сегодня банкета не ждите! И не потому, что у меня на него нет денег: специально отложил для такого мероприятия персональную пенсию — сто сорок рэ. Просто — передумал!

Спросите: почему? Отвечу: когда мне стукнуло восемьдесят, я устроил для всех вас чудесный ужин в ЦДРИ и в ЦДЛ. Сделано это было потому, что я точно знал: после такой выпивки и закуски вы обязательно припретесь на мое девяностолетие! Как видите: не ошибся! Вы все — здесь!

А нынче прием для вас устраивать нет никакого смысла, потому что, когда я буду отмечать свои сто лет, в этом зале из присутствующих, пожалуй, никого не будет… Так зачем мне кормить вас сегодня?! Обойдетесь![1]

Начну же с приезда в Москву представителя швейцарской прессы корреспондента «Газетт де Лозанн» — Шарля Анри Фавро и моей встречи с ним. И нашего обеда в ресторане Центрального Дома литераторов, куда я его пригласил. И моих рассказов о детстве, отрочестве, юности, проведенных на юге Гельветической республики — в романской ее части. О моей тамошней родне, моих школьных товарищах, в общем — о моей жизни. Я не знал, что Фавро все так подробно записал, возможно, уже тогда у него был портативный магнитофон, которого я не заметил…

В результате после возвращения Фавро в Швейцарию, «Газетт де Лозанн» поместила ряд его очерков, посвященных пребыванию в Москве, — о посещениях театров, музеев, о встречах и других впечатлениях в нашей столице. Большое место было уделено и разговорам со мной. Шарль Анри прислал мне вырезки, а затем пришло письмо от моего дорогого друга Фернана Трамбле. Оно начиналось словами:

Да, я, нижеподписавшийся, подтверждаю, что весной 1915 года мой соученик и ровесник, четырнадцатилетний хулиган из России по имени Жозеф, а по фамилии Прут разбил мне нос, держа в кулаке какой-то металлический предмет, оказавшийся впоследствии карманными часами. Этот грубый поступок, однако, не нарушил нашу крепкую дружбу, потому что сначала я трахнул Прута по затылку, и уже после этого он стукнул меня. Поэтому я счастлив, узнав из газет, что мой школьный товарищ жив и здоров, и буду еще более счастлив, если смогу его обнять — либо на швейцарской земле, либо на территории СССР.

Не помню точно, в разговоре ли с Фавро в его первый приезд в Москву, либо в интервью кому-то из Швейцарии я рассказал о случае на фронте, когда швейцарская песенка спасла мне жизнь…

Дело было ночью. Надо было узнать, что происходит в стане фашистов. Еще днем я наметил себе путь: на возвышенности стоял стог сена. «Вот, — думаю, — ползком в темноте доберусь до этого стога и за ним увижу, что творится у немцев».

Добавлю: происходило это в последние месяцы войны на немецкой территории.

Наступила темная ночь. Я благополучно добрался до стога сена, встал во весь рост… и вдруг слышу: «Верда?!» («Кто идет?!»). В это мгновение в голове пронеслась мысль: «Провоевать всю четырехлетнюю войну, остаться живым и так нелепо в конце этой войны погибнуть!..» Бог, а я верю в его существование, меня спас. Я словно услышал его приказ: «Пой по-немецки!»

И я запел: «Майн фатер ист оф ан Аппензелер, ан Аппензелер, ан Аппензелер!»

Немец, услышав тирольскую песню и подумав, что перед ним — пьяный, проворчал: «Гей ду шлафен, ду, ду мехайен…» («Иди спать, ты — дурак…»)

Я тихо-тихо попятился и вернулся к своим.

Эту историю я и рассказал кому-то из корреспондентов, тот опубликовал ее в швейцарской газете.

Вскоре в Союз писателей пришел толстый пакет, который мне вручили. Адрес был такой: «Россия, Москва, писателю Иосифу Пруту». Представьте себе, дошло!..

Когда я вскрыл пакет, вначале ничего не понял: там находились листы, испещренные подписями. Потом я заметил вверху одного из листов слова: «Мы счастливы, господин Иосиф Прут, что наша национальная песня спасла вам жизнь, потому что наши отцы тоже из Аппензеля!» Далее следовали подписи жителей этого района Швейцарии.

В том, что Бог есть, я убеждался неоднократно. Он был со мной! Недаром, становясь суеверными на войне, мои подопечные и разведчики сопредельной части старались находиться поближе ко мне.

Не стану распространяться о многократных случаях, имевших место в разные периоды моей жизни. Приведу лишь еще пример из Великой Отечественной.

Во время затяжных боев местного значения, в момент затишья между артобстрелами я прилег вздремнуть. На стене землянки висели ходики. Возле двери сидел вестовой Рамазан.

Сплю и вижу совершенно явственно, что дверь открывается и входит моя мама, о которой я ничего не знал более тридцати лет!

Мама поманила меня рукой… и вышла. Часы показывали пять вечера.

Я открыл глаза, понимая, что видел сон. Но на часах было ровно пять!..

Сел на топчане, оглядел землянку и, осознавая, что могу показаться сошедшим с ума, спрашиваю Рамазана:

— Кто сейчас входил?

— Начальник! Кто может войти, если я тут сижу и вы спите?!

— Моя мама… Она только что открывала дверь!

— Да Господь с вами! Раз я тут — мышь не пробежит! И мама ваша далеко, как вы рассказывали. Не волнуйтесь! На войне всякое может привидеться… — стал уговаривать меня солдат, полагая, что я немного «тронулся».

Понимая совершенную абсурдность своих действий, я тем не менее надеваю сапоги, набрасываю на плечи шинель и говорю Рамазану:

— Пойдем со мной!

Тот посмотрел на меня как на больного, спорить не стал, и мы оба вышли из землянки.

Я направился к большому дереву, словно оно меня притягивало. За деревом послышался хруст веток.

Сознавая, что схожу с ума, иду вперед, огибаю дерево, убежденный, что сейчас увижу маму…

И тут раздается резкий свист летящего снаряда. Взрыв…

Когда рассеялся дым, мы с Рамазаном увидели на том месте землянки, где несколько минут назад покоилась моя голова, огромную воронку.

Как после этого не верить в Бога или иную, с другим названием, сверхъестественную силу?! Причем случаю этому был живой свидетель!

Вот почему солдаты меня не только любили, хотя я и не давал им поблажки, был строгим начальником. Они считали меня своим талисманом!

Кроме Вити Шорникова, я всех привел домой живыми…

1

Столетия (увы) не было. Прут умер в Бресте 16 июля 1996 г. в возрасте 95 лет и восьми месяцев: скоропостижно. Лишь неделю спустя после блистательного выступления на Съезде литераторов, пишущих о пограничниках. — Здесь и далее примеч. Е. Черняк.