Страница 96 из 136
— Муж мой новый, Змитро Шламак. Прошу любить и слушаться, — не то потешаясь над стариком, не то всерьез сказала Клавдия.
— Муж новый? — отступил на шаг Николай. — А Пилип?
— Пилип к другой ж… прилип, — продолжал хохотать Змитро.
Захохотала, залилась смехом и Клавдия. Да так весело, беззаботно, будто речь шла не о законном ее муже, с которым прожила без малого десять лет, а о каком-то безвестном шалопуте.
Замахал руками Николай, перекрестился.
— Побойся бога, При живом… новый муж…
— Ага, — все с той же деланной веселостью, с ехидцей ответила Клавдия. — При живом… новый…
— А если Пилип… вернется?
— Женим Пилипа. На другой женим, — хохотал на весь двор Змитро. Да так нагло, с вызовом, что Николай не сдержался — сжав кулаки, пошел на незваного гостя.
— Кто ты такой, чтоб гоготать, командовать тут? — прохрипел Змитро на глазах изменился лицом — бросил на завалинку сбрую, перестал хохотать. А в следующую секунду сгреб старика в охапку, швырнул наземь, предупредил:
— Ни на шаг не подходи. Подойдешь, руку подымешь — убью!
Засопел, зашмыгал носом Николай, встал с земли, медленно, припадая на левую ногу — ударился, падая, о завалинку, — ни на кого не глядя, молча потащился на свою половину.
Какое-то время на дворе была тишина.
— Х-ха, — первым подал голос, усмехнулся Змитро, — думал меня на испуг взять. Не на того нарвался. Что-что, а драться я умею.
— Еще как! — улыбнулась, довольная, Клавдия. — Ну и сила же у тебя. Только дотронешься до человека, а он — брык! — уже на земле.
— Да это ж так, без охоты, — скромничал Змитро. — А если б захотел, если б меня в злость ввели… Как пушинки, как мухи разлетались бы… О, на меня один раз вчетвером напали! Посмотрела бы, что я с ними сделал! И сами больше в драку не полезут, и другим закажут.
Лошадей отвели в хлев, сбрую внесли в сени. И не успели к себе войти, как распахнулась калитка — прибежали Матей Хорик и жена его, Мальвина. И прямо к Клавдии, давай расспрашивать наперебой — где их дочь, Надя, почему вместе с ними не приехала?
— Будет ваша Надя дома, погодите, — успокоила Клавдия соседей.
— Когда, когда будет? — не терпелось тем узнать.
— Ну, не зазимует же там с коровами, вернется. Со дня на день ждите.
— А почему не вместе вернулись?
— Потому что у нее своя дорога, а у нас — своя.
— А как она там? Все у нее ладно?
— Да не беспокойтесь. Вот только самолеты немецкие бомбят часто.
— Самолеты… Бомбят? — запричитала Мальвина. — Дак чего ж она не утекает?..
— Хромой черт этот, Хомка, не велит. О колхозных коровах печется. Да ничего, прижмет — и он убежит. Все бросит и деру даст.
— Так пускай бы утекали, — с подвыванием причитала Мальвина. — А то ж и убить могут… И зачем было мне, бедной головке моей, отпускать Надю с теми коровами, пускай бы, как другие, дома сидела, никуда не совалась бы-а-а…
— Они что, у Днепра? — спросил Хорик.
— Ага, переправляться хотели.
— Уж я знаю, что там за пекло. Сам был, видел…
И понуро, втянув голову в плечи, побрел со двора.
За ним, немного погодя, не переставая причитать, подалась и Мальвина.
А Клавдия и Змитро направились в пристройку, И несколько дней их больше никто не видел, потому что они никуда и не выходили. А если и выходили, лишь по нужде, за хлев. Только и слышно было, как выла, заходилась не то от слез, не то от смеха Клавдия, день ли, ночь ли на дворе, и люди не могли взять в толк, чего она так кричит — бьет ли, душит ее тот приблудный, никому не известный Змитро Шламак или ласкает. И диву все давались, потому что такого не бывало еще в Великом Лесе. Подумать только — при живом муже привести в хату чужого человека и днями, ночами напролет выть, хохотать на всю деревню!
Старые люди крестились, молодые усмехались, особенно когда Хомкину Парасю у Дорошкиной хаты видели: чего, мол, она там подсматривает? А Парася, сгорбившись, сновала вдоль забора, все Клавдию никак поймать не могла, расспросить, где муж, Хомка, когда он домой воротится. Заходить же в хату не осмеливалась: чего доброго, и ее так же толкнет, швырнет наземь новый Клавдии мужик, как швырнул, сказывают, давеча Николая Дорошку.
VIII
Николай Дорошка, лежа поверх постели, тоже слышал, хорошо слышал, что делалось по ту сторону сеней — не на его, а на Пилиповой половине. И бранился на чем свет, уши подушкой затыкал.
«Это ж подумать только!.. Кого в дом привела! И молчи, слова не скажи! Убьет! Такой не сжалится, не-ет! Да и кто я ему, чтоб меня жалеть? А терпеть… Как тут вытерпишь? Чтоб в моей хате сынова жена… собачью свадьбу справляла?»
Крестился Николай, просил, молил бога: «Боже, праведный и единый, помоги! Кто ж еще мне поможет, как не ты? Сам видишь, слышишь, какое распутство на твоих глазах творится. И это мне на старости лет, когда помирать пора. Чем я прогневал тебя, боже, за что, за какие грехи ты меня так жестоко караешь?.. Я ж никогда от тебя не отрекался, ни в самые счастливые, ни в самые черные дни мои. Помнил, всегда помнил…»
И снова взрывался злостью. Уже на сына, Пилипа. «Говорил же, не приводи в дом эту хлюндру. Нет, не послушался. «Или на ней женюсь, или ни на ком!» Ну, женился, отведал радости и счастья? А я теперь мучайся, что хочешь, то и делай… Верзилу привела откуда-то, и он тут распоряжается. А ты… Слова ему поперек не скажи, не пикни. И кто привел? Чуж-чуженица эта. И заступиться некому. Пилип далеко, а Иван…»
Вспомнив Ивана, задумался: «Может, он и правда добра и мне, и людям хотел. Только я и еще кое-кто не понимали этого, каждый за свое держался, привычное, старое. А Иван не хотел старого, ему новое было по душе. И не только для себя — для всех. И немало сделал, Если б не война, не колотня эта, сделал бы больше. Теперь слоняется где-то с винтовкой. Его разве попросить, чтоб Клавдию и ее верзилу к рукам прибрал? Да кинется ли, захочет ли мне помочь?..»
Вспомнилось, встало в глазах, как Иван с Василем Кулагой в лесу прощались, в который раз прозвучали в ушах слова, что сказал Иван напоследок Василю Кулаге: «Поесть захвати… Впроголодь живу». Подумал: «Надо было мне все же догнать Ивана, поговорить. А я… растерялся. Кинулся вдогонку, да поздно было. Теперь бы в самый раз и встретиться, и подмоги, защиты попросить, если б загодя договорились. На себя, на одного себя всегда я надеялся. Не думал даже, что может мне помощь понадобиться. А видишь, видишь… Что я сам с этими наглецами — Клавдией да Змитром — поделаю?.. Срам, позор. Чтоб у меня, в моей хате такое…»
Кряхтя — болел бок, болела нога: все-таки крепко ударился, — сползал с кровати, сгорбившись, сновал, метался взад-вперед по хате. И думал, думал, куда ткнуться, где защиты искать…
«Хоть бы посоветоваться с кем… С Хорой? С Костиком? А может, дочь, Параску, позвать?.. Попросить, чтоб с Клавдией поговорила. Или с матерью ее, с Марьей. Пусть бы убиралась Клавдия отсюда, из-под моей крыши, не срамила на старости лет…»
Окинул глазами хату. Наступал вечер, смеркалось. Костика, как и всегда, не было дома. Хлопотала у припечка, разжигая лучину, Хора.
— К Параске… К Параске сходи, — велел Хоре Николай. — Пускай придет, поговорить нужно…
Хора отложила лучину, поддевку — на плечи, ушла.
Возвратилась не одна, а с Параской. Снова взялась за свою лучину, дула на уголья, пока пучок лучины не занялся, не вспыхнул. А Параска прошла прямо к кровати, на которой лежал, не раздевшись, не укрывшись, отец.
— Что, тата? — спросила.
И села, настороженная, покорная, на край постели. Николай долго молчал, перебирал губами, как будто что-то жевал, да все не мог проглотить.
— Сходи… К сучке этой сходи, — наконец выговорил он. — Скажи, пускай убирается отсюда. Куда хочет, туда и убирается. Не могу я больше… Не могу терпеть этого позора…
Параска сжала в ниточку губы, на минуту сосредоточилась. Потом встала, ни слова не говоря, вышла.