Страница 23 из 136
Конь вытащил подводу на поле — широкое, бугристое. Зеленой стеной к самой дороге подступало густое, высокое жито — оно выбрасывало уже колос, цвело, наливалось. Повевал, дышал легкий летний ветерок — жито бралось рябью, умиротворенно шумело, гнулось, по нему одна за другой катились, бежали волны. Вдали замаячила ветряная мельница — стояла обочь дороги на взгорке, неподвижно, как подстреленная птица, свесив крылья чуть не до самой земли. Та самая мельница, которая всю осень и всю зиму ворочала тяжелые жернова и куда все великолесские, и он, Иван, тоже, возили молоть хлеб, выраставший на их песчаных и торфянистых землях.
Тем временем уже изрядно поднялось, щедро слало свет, тепло всему живому солнце. Заискрилась, заблестела роса на травах и листве, очнулись от ночного оцепенения комары, слепни. А птицы! Что вытворяли птицы! Порхали, перелетали с места на место. И конечно же пели — каждая на свой лад славила новый день. В воздухе, казалось, навечно повис многоголосый хор — все и повсюду тенькало, ухало, бухало, бормотало, свистело…
И до Ивана наконец дошло, отчего нахлынула, овладела им такая умиленность. «Да это же… война. И я… не сегодня, так завтра расстанусь со всем этим… И когда снова буду здесь?.. А может… никогда уже и не увижу всего этого. Потому что… Война — это прежде всего слезы и смерть… Слезы и смерть близких и знакомых, сотен, тысяч людей…»
Шевельнулось что-то тревожно-щемящее, тягостное внутри, кольнуло в самое сердце. Остро, как никогда раньше, ощутилась радость от того, что ты живешь, что есть, существует для тебя вот это теплое летнее утро, эта знакомая с малых лет дорога, чистая голубизна неба над головою; есть, наконец, свои, пусть иногда мелкие, но столь необходимые человеку заботы и хлопоты, есть то, с чем каждый день имел дело, о чем думал, болел душою, чем жил. И надо же — не ценил всего этого, не мог себе даже представить, что его может и не быть, — думалось: это навсегда, навечно.
«А оно вон как все внезапно обернулось! Я вот жив-здоров, еду по дороге, любуюсь небом, лесом, полем, слушаю птичьи голоса, думаю обо всем, что придет в голову, а кто-то такой же, как я, уже погиб, уже нет его на свете… Потому что войны без смертей не бывает… Ай-я-яй, это же целые сутки идет война!»
На минуту попробовал вообразить, что происходит сейчас, вот в эту минуту, там, на войне.
И не смог…
«А вдруг… нет нигде никакой войны, вдруг ошибся Боговик, поторопился сказать, не проверив, то, что сам от кого-то услышал?» — кольнула, как иголкой, несмелая мысль.
Дернул за вожжи — поехал быстрее.
К райкому — он вместе с райисполкомом помещался в двухэтажном каменном, некогда панском особняке, белевшем в большом старом, тоже некогда панском парке, — Иван подъехал, когда не было еще и восьми часов. Привязал к коновязи коня, бросил ему охапку еще не завявшей, мокрой от росы травы.
— Жуй, жуй, — сказал ласково и похлопал ладонью, погладил потную шею.
Размял затекшие ноги, прошелся взад-вперед по парку, удивляясь тишине и покою, царившим здесь. Вернее — покою, а что до тишины… В парке, как и в лесу, распевали, высвистывали на все лады мелкие пичуги, задумчиво шумели деревья, капала, звучно падала с листка на листок — шпок-шпок, шпок-шпок-шпок — роса.
«Наверно, все-таки выдумка, нет нигде никакой войны, — закрадывалась, обретала радостную определенность мысль. — И когда Ельниками ехал, ничего такого в глаза не бросилось… Все спокойно».
Вернулся к коню — тот перебирал губами травинки, искал повкуснее, подымая время от времени голову, косил то вправо, то влево глазом и фыркал, отгонял комаров и мошкару, которые так и вились, висели над ним тучей.
— Рановато мы с тобой сегодня приехали, — сказал Иван коню — доверительно, как доброму старому другу. — В райкоме никого еще, видно, нет…
Но ждать девяти часов не стал — поднялся по скрипучей деревянной лестнице на второй этаж особняка, остановился перед дверью, за которой сразу после приемной был кабинет Боговика.
«А вдруг Боговик у себя? — подумал Иван. — Мало ли что… Он вообще в райкоме всегда допоздна засиживается… И приходит рано. А тут же…»
Даже мысленно не произнес слова «война», спохватился, отогнал его от себя, как наваждение.
Секретарши в приемной не было.
«Нет, скорее всего, и Боговика. Придется обождать…»
И все же не выдержал — на всякий случай толкнул дверь в кабинет первого секретаря. Дверь легко, без скрипа отворилась, и Иван увидел: Боговик на месте, за своим столом. Только что ж это он?.. Облокотившись на стол и уронив на руки без поры поседевшую голову, он… Уж не спит ли?
— Роман Платонович…
Боговик поднял голову, посмотрел недоуменно: кто это нарушил его покой, прервал сон?
— А-а, это ты, Дорошка, — сказал и с улыбкой поднялся из-за стола, размашистым шагом пошел навстречу Ивану. — Извини, задремал… В райкоме всю ночь…
— А зачем? — спросил с ожившей тревогой Иван.
— Мало ли кому я могу понадобиться! Война… Надо привыкать, ко всему привыкать.
— Так правда-таки, война началась? — похолодел с головы до пят Иван.
— Ты еще не веришь? — уставился на него, как на диво, секретарь райкома. (В больших карих глазах своего хорошего друга Иван прочел не только усталость, но и какую-то задумчивость, озабоченность, которых никогда раньше не замечал.)
— Не верю, Роман Платонович. Не то чтобы не верю, — поправился Иван, — а не хочу верить… Как-то очень уж все это… даже не неожиданно, а… Ну, словом, невозможно принять. Это же… полностью все надо на иные рельсы ставить. И промышленность, и сельское хозяйство. Да и нам тоже надо целиком перестраиваться.
— Если б только это! А то ведь… Воевать нам надо, остановить врага…
— А он что, не остановлен?
— Счастливый ты человек, Иван, знать ничего не знаешь, — и Роман Платонович вдруг перешел на шепот: — Не для разглашения тебе говорю: прорвался враг через границу. Слушал я и свое, и немецкое радио. Немцы, известное дело, брешут, когда называют занятые города. И украинские, и белорусские, и литовские… Это неправда, я не верю! Но что прорвались они, не остановили их наши войска на границе… Это, наверное, правда.
— Неужели? — верил и не верил услышанному Иван. — А Москва? Что Москва передает?
— Из Москвы Молотов выступал.
— И что он сказал?
— Немцы нарушили соглашение, напали на Советский Союз. Напали вероломно, по-разбойничьи, без объявления войны.
— Н-да, — выдохнув, покачал головой Иван. — Я, признаться, никогда не верил ни в какие соглашения с немцами, знал: война с Гитлером неизбежна…
— Мы об этом с тобой говорили, — задумался на минуту Боговик, остановившись и продолжая держать в своих руках Иванову руку. — Не раз говорили. Нам нужно было выиграть время. Но теперь все то… Иные задачи встали. Надо мобилизовать людей на отпор врагу, остановить его, прогнать с нашей земли.
— Были какие-нибудь указания? — спросил, глядя в глаза Боговику, Иван.
— Пока никаких… Воскресенье же было, выходной. Но я и без указаний знаю — все для войны, все для фронта…
… Иван оставался в райкоме почти весь день, ждал: вдруг откуда-нибудь позвонят и он узнает хоть какую-нибудь малость о войне, о том, где наши, что там, на фронте. Но ничего нового услышать так и не удалось. Никто особо язык не распускал. Да, наверно, и мало кто что знал. И Иван, побывав в райисполкоме, поговорив еще несколько минут с Боговиком, выбрался домой. Ясно ему было пока одно: Германия напала на Советский Союз, началась война. Война с фашизмом. То, чем до сих пор жил, чем жили все остальные, безвозвратно отходило в прошлое. Надвигалось нечто новое, неизвестное. Вот о нем, этом новом, неизвестном, и думал Иван, возвращаясь из Ельников.
II
Весть о войне принесла Дорошкам соседка, Хбриха. Она пришла попросить сито — просеять муку и, увидев, как неторопливо, мирно, степенно обедают Николай с сыном, Костиком, еще с порога крикнула: