Великий лес

— Да уже порядочно. А что?

— Знать хочу, как там отец, мать, сестра…

— Не беспокойся, пока что у них все хорошо… Немцев еще, правда, там не было. А если что, угроза какая, — в лес уйдут. Отец-то у тебя, сам знаешь…

— Именно это меня и тревожит.

— Сейчас над каждым нависла опасность. Но будем надеяться на лучшее. Даже вот я… Ты мне сказал про Пилипа, а все равно надеюсь: не погиб он…

— Конечно, конечно, не погиб, — принялись уверять Ивана и Алексей Заспицкий, и остальные красноармейцы. — Если уж на переправе уцелел, живой выскочил…

— А погиб, ну что ж… Главное, чтобы не зазря. А в бою, по-геройски, за Отчизну… Дай бог, как говорится, всем нам…

Иван сел на сено — усталость брала свое. Да и есть хотелось, прямо в животе урчало.

— Так куда ты все же путь держишь? — спросил у Ивана Алексей Заспицкий. — Может, вместе пойдем?

— А вы куда?

— Да мы отстали. Своих догоняем.

— Тогда, пожалуй, нам по пути. До самого фронта.

— А там?

— Мне дальше нужно… — И, повернувшись к Алексею, показал пальцем, чтобы тот нагнулся. — В Москву иду. Задание у меня…

— А-а, — словно догадываясь о чем-то чрезвычайно важном, протянул Алексей.

XIV

Еще несколько раз по вечерам ходил к Шурке Костик. И возвращался разочарованный, опустошенный. А ведь туда, к ней, чуть ли не на крыльях летел. И если день-два не видел Шурки, томился, тосковал по ней. Даже больше томился и тосковал, чем по Тасе. Потому что Тася — это было что-то как бы нереальное, далекое. А Шурка была здесь, в Великом Лесе, и всегда радовалась, когда он, Костик, приходил. Сразу же начинала на свой манер мелко, тоненько смеяться, голос у нее срывался — то звучал слишком громко, то как будто совсем пропадал, и она говорила так тихо, что было почти не слышно. И руки ее были то горячие-горячие, то холодели как лед. И оба они не могли совладать с собою, словно хмелели.

Когда проходило возбуждение, наступал покой, Костик немел, его сжигал стыд, начинала грызть совесть. «Что это я?.. А если кто-нибудь узнает, слухи по деревне поползут, дойдет до отца?» Шурка, обессиленная и счастливая, льнула к нему, обнимала, целовала, что-то шептала бессвязное, словно была не в себе. А ему, Костику, даже ласки ее казались неестественными, отталкивающими. И он, полежав немного, одевался и, ни слова не говоря, исчезал, бежал из Шуркиной хаты. Воровски выскальзывал на улицу, шел, держась поближе к заборам, чтоб его не увидели, не узнали, и на чем свет клял себя, что вот опять не выдержал, опять был у Шурки. «И что меня тянет к ней? — стучало сердце. — Если б хоть поговорить, рассказать ей, что у тебя на душе, услышать, чем живет, о чем думает она, Шурка. Так нет же…» — «С Тасей бы все иначе было». — «Почему иначе?» — задавал он себе вопросы. И отвечал: «Потому что Тася не такая, как Шурка. Да и с нею я… Разве бы осмелился на такое? Нет, никогда! С Тасей постоять, поговорить — и того бы довольно. А с Шуркой… Может, и поговорил бы, да о чем с нею говорить? Все мысли, все заботы у нее — как дров из лесу привезти, корову, свиней накормить, печь истопить… А Тася… Тася словно неземная, она — как ангел. Заговорит — и то заслушаешься. Нет, надо, пока не поздно, кончать с Шуркой. Тася — вот что тебе нужно, вот к чему ты должен стремиться…»

Но проходила ночь, проходил день — и чувствовал Костик: тянет, опять тянет его к Шурке.

«Что ж это такое? — думал, пытался сосредоточиться Костик. — Люблю вроде бы Тасю, а тянет… к Шурке».

Понимал: нехорошо это, постыдно — любить одну, а ходить по вечерам к другой, но справиться с собою не мог, это было свыше его сил.

«Ладно, сегодня еще схожу — и все. Больше ни ногой. Хватит!»

Но это были только слова, пустые слова. Снова наступал вечер, и Костик не выдерживал — одевался и незаметно исчезал из дому, шел к Шурке…

Отец как будто о чем-то догадывался. Так, во всяком случае, казалось Костику. И он ждал, ждал, что тот заговорит с ним об этом. И заранее прикидывал, что ему ответить. «Скажу, неправда, мол, выдумки все!» — «А если не поверит?» — «Ну, не поверит так не поверит». Однако отец не затевал разговора — думал о своем, почти не вставая с кровати. То бок, нога болели у него после стычки, с Рыжим, то так чего-то ему немоглось. Понимал Костик: ненавидит отец Рыжего. И Клавдию ненавидит. А что делать, как подступиться к ним — не знает. Не могли ничего придумать, чтобы выжить Клавдию и Рыжего со двора, ни Хора, ни Параска. И Костик, хотя и были его мысли заняты то Тасей, то Шуркой, нет-нет да и задумывался о Клавдии и Рыжем. Не сказать, чтоб он их так уж ненавидел, но и приятного мало было в том, что жили они рядом, можно сказать, под одной крышей. Клавдия — та просто нос задрала, смотрела теперь на всех свысока. Даже на него, Костика. «Вы, мол, мною помыкали, а я — нате вам!» А Рыжему вроде вообще было наплевать на Дорошек, делал все, что хотел, ни у кого не спрашивая согласия, словно вечно жил здесь, на этом сельбище, словно все тут принадлежало ему. Когда Костик не сдержался, сказал ему однажды, что не обязательно каждое утро наливать лужу у порога, можно и подальше отойти, хотя бы за хлев, Рыжий так глянул, что он еле ноги унес, — возьмет да и хряснет, как отца, о завалинку.

«Ни Пилипа, ни Ивана нет, — рассуждал Костик, — значит, я должен постоять за отца и за дом наш. И кто он, в конце концов, этот приблудный Рыжман, чтоб хозяйничать тут, всем распоряжаться, как собственностью? И та же Клавдия — кто она такая? Жила с Пилипом — это одно дело. А теперь, когда с этим приблудой живет, — совсем другое…»

Приезд в деревню немцев, назначение Рыжего начальником полиции — эти события сильно встревожили Костика.

«Если так и дальше пойдет, он нас совсем из дома выживет — и батьку, и меня, и Хору. И нигде ведь управы на него не найдешь. Начальник полиции!.. Что захочет, то и сделает».

Слух по деревне пошел, будто бы немцы приказ в Гудове вывесили: все, кто работал на заводе и на железной дороге, обязаны в ближайшие дни снова приступить к работе, кто ослушается — будет наказан.

Не то чтобы приказ так уж напугал Костика. Но поразмыслив, решил он сходить в Гудов. Хотелось и приказ своими глазами прочитать — «Мало ли что люди выдумают?» — да и давненько нигде не бывал, кроме своей деревни.

«Посмотрю, послушаю, что люди в Гудове говорят и поделывают. А то засел в этом Великом Лесе и никуда ни ногой».

И вот однажды после завтрака он вылез из-за стола, надел шапку, накинул на плечи кожушок.

— Ты это куда? — подозрительно посмотрел на него отец.

— В Гудов схожу.

— Чего ты там не видел?

— Приказ, говорят, немцы вывесили. Пойду прочитаю…

Отцу, видно, и самому хотелось знать, что пишут немцы в своих приказах.

— Иди, — позволил он, только предупредил: — Да не торчи там долго. И в карты не играй…

Напомнил отец про карты, и Костик спохватился:

«А я-то и забыл. Там же этот одноглазый… А если встретимся?»

Однако он не стал раздумывать, вышел из хаты, на ходу застегивая кожушок.

«Ничего, я же не украл деньги, а выиграл… А что сбежал, так домой пора было. Это же каждому понятно. Всю ночь играть?.. Кто ж это выдержит, да и уговора не было…»

Шел, слышал, как скрипит под ногами молодой снежок, и на душе как-то светлело, светлело.

«Вот и зимы дождались. А там, глядишь, и весна, опять лето…»

Почему про лето подумал, чего ждал от него — и сам не знал, сказать бы не мог. Но почему-то показалось, представилось вдруг — придет лето, и все будет хорошо, кончится вся эта морока и неопределенность. И заживет, снова заживет по-людски он, Костик.

«Да ведь зима, весна впереди. Как их протянуть, когда немцы здесь, Рыжий все время по нашему двору, как по своему, расхаживает? И братьев — ни Ивана, ни Пилипа — поблизости нет… Что-то мне самому надо делать, чтоб и дома не лишиться, и батьку оборонить…»

В Гудове сразу свернул к заводу. Действительно, у проходной, на самом видном месте, висел приклеенный на стене какой-то немецкий приказ с черным, распахнувшим крылья орлом. Но прочесть, о чем в том приказе написано, было невозможно: кто-то дегтем замазал весь текст, а сверху, где был изображен орел, еще и написал: «Поцелуйте нас в задницу!»