Страница 128 из 136
Шел по дороге, прокладывая первый след, Евхим Бабай, тащил за собою по нетронутой белизне легкие саночки и диву давался: и прожил немало, сотни раз вот так же зимою в лес чуть свет ходил, а такой красоты вроде никогда еще и не видел. Даже остановился, когда беличьи следы на снегу приметил. Скользнул глазом по стволу сосны, стоявшей шагах в пяти от дороги, и тут же саму белку увидел — она спешила куда-то вверх, в гущу ветвей.
По привычке потянулся рукой, хотел сорвать с плеча ружье. И вспомнил вдруг — нет же ружья, отняли у него ружье. Там, в Ельниках, отняли…
«Эх, не надо мне было идти туда… — сокрушенно подумал — в который уже раз! — Евхим Бабай. — Вообще что-то несуразное началось. Война, эта, мобилизация, немцы… Бывало, ходишь себе по лесу и знать ничего не знаешь… А теперь… Туда кинешься, сюда — и нигде тебе дороги нет, всюду — брысь… А что-то еще будет?..»
Двинулся дальше по дороге, отметив про себя, что это только казалось, будто все вокруг спит, никакой нигде жизни нет. В действительности же все живое, проснувшись, придя в себя после первого испуга, искало, чего бы поесть, где укрыться от стужи, погреться. И следы этой жизни и этих забот повсюду виднелись на снегу. Вот промчался, делая замысловатые, хитрые петли, заяц, а тут пробежала куда-то, заметая хвостом следы, лиса, прошел прямиком, нигде не сворачивая, как настоящий хозяин, волк… И беличьи, куньи следы видны были то под одним, то под другим деревом…
«Значит, растает снег… Так всегда: если наследят звери по первому снегу — он непременно растает… Если снег ложится надолго, то звери не спешат из своих нор-берлог вылазить, следы оставлять», — подумал Евхим Бабай и свернул с дороги в бор, — здесь, в бору, под одинокой старой кривулей-березой, была яма, в которую он, Евхим Бабай, перепрятал жито Ивана Дорошки. Без особых трудов отыскал приметное место, взял с саночек лопату, разгреб ею, отбросил снег. Земля под снегом хотя и схватилась морозцем, но топор не понадобился, обошелся лопатой. Отвернул солому, руками стал насыпать в мешок жито. Зерно было сухое, от него исходил запах амбара, лета.
«Наберу мешок, а там… погляжу… Останусь жить дома — еще приеду. А не останусь, так и возить не буду. Пускай живут как хотят…».
Вспотел, пока наполнил мешок. Завязал его бечевкой, предусмотрительно сунутой дома в карман, взвалил на саночки. Яму аккуратно застелил соломой, присыпал землей, снегом. Хотел уже выезжать на дорогу, но, посмотрев на свои следы, на разбитый ногами снег, разволновался:
«Это же по моим следам любой дурень яму найдет… И как я раньше не подумал!»
«Так снег же растает — следы вон звериные всюду», — подсказала ему давнишняя примета.
«А если не растает? Если подведет примета?»
Впрягся в сани, отъехал от ямы, остановился. Потоптался, топором по дереву тюкнул раз-другой, двинулся дальше, забирая в сторону. Снова потоптался на месте, даже лопатой землю ковырнул.
«Вот так, вот так, — думал. — Чтоб никто не догадался, чего я в лес ездил».
«Но ведь… Мешок с житом везти буду — увидят!»
Лицо обдало жаром.
«Как же это я! Надо было попозже, на ночь глядя, в лес ехать. А я… утром поехал…»
Снова целая буря поднялась в душе у Евхима Бабая, зло охватило. Зло на детей, на Соньку.
«Они во всем виноваты! Жизни из-за них нет, подумать ни о чем не дают. Тогда в Ельники побежал — в тюрьму угодил, и теперь… Чуть было тайник с житом не выдал!»
Отъехал в молодой сосняк, поставил саночки с житом, накрыл их ветками, которых наломал, нарубил тут же. А сам, чтобы не замерзнуть, давай ходить взад-вперед по лесу, да так, чтобы держаться поближе к яме с житом.
«Придется вечера в лесу дожидаться, не то… Мало ли кто идти будет, мало ли кого угораздит по моим следам свернуть?»
И не переставал корить, попрекать себя:
«Что-то со мною происходит. Прежде я осмотрительнее был, а теперь что ни сделаю, все не так, не так…»
Снова нахлынули думки, снова ломал голову Евхим Бабай — как ему жить дальше, чтоб не ошибаться, делать только то, что надо, и так, как надо?
«Выкарабкаться бы из бедности, нищеты… Чтоб никого не слушаться, ни от кого не зависеть. Самому себе быть хозяином… Хатой бы доброй обзавестись, женкой… Лежать бы на печи, в тепле, да в потолок поплевывать. И не бояться никого — ни немцев, ни Советов. Пускай дерутся между собой, хоть глаза друг другу повыдерут. А мне бы… Жить так, как я хочу. Есть вдоволь, да чтоб покой был на душе».
Но чуял, понимал Евхим Бабай, что пожить так, как он хочет, не удастся, нет.
«Советы в войско брали, на хронт, под пули погнать хотели. А эти, немцы, тоже… В тюрьму запроторили. И нет чтобы просто так выпустить — задание дали:
«Выследи им Ивана Дорошку да Василя Кулагу, доложи, куда они ходят, где живут, что поделывают. И я ведь пообещал, что все сделаю, выполню их задание…»
«А если не удастся выследить, если не справлюсь?»
«Тогда снова за меня возьмутся, снова могут в тюрьму посадить».
Страх, животный страх охватил Евхима.
«А если кто-нибудь узнает, что я выдал Ивана Дорошку и Василя Кулагу? За это же… по головке не погладят… Придут ночью, а то и днем, а у меня… даже ружья нет…»
«В полицию, пожалуй, надо поступать… И чем скорее, тем лучше».
«Зачем это в полицию поступать?»
«А затем, что полицаям винтовки выдают. И патроны. А без этого сейчас, когда у других оружие, нельзя… И тогда, прежде, когда войны не было, с оружием надежней себя чувствовал. А теперь, в войну… Теперь необходимо иметь оружие… И чтобы самому в случае чего защититься, и… чтоб в другого пальнуть. Или припугнуть хотя бы, страху нагнать… Те вон, что в Ельниках, расхаживают себе с винтовками, и черт им не брат. Каждый — кум королю. Да там же немцы, порядок… А тут… Тут кто с винтовкой, тот и хозяин…»
Зимний день короток. Но этот денек долго тянулся для Евхима Бабая, чего только он не передумал, бродя взад-вперед по лесу. А смерклось чуть-чуть, стал день клониться к вечеру, впрягся Евхим Бабай в саночки, потащил мешок с житом в деревню, домой.
Да уж если не везет, так с утра и до самого вечера. Едва приволок Евхим жито во двор, внес мешок в хату, тут Сонька и налетела, наскочила на него:
— Где ж это ты был, почему раньше жито не принес?
— А что? — насторожился Евхим.
— Поп из Ельников приезжал, детей крестил. Говорит: некрещеных немцы стреляют.
— Ну и что? — как ангел, смотрел на жену Евхим.
— Как — что? Тебе детей не жалко?
— Без меня, что ли, не могла покрестить?
— Я покрестила.
— Вот и слава богу. При чем тут я?
— А при том, что заплатить попу надо было. По полпуда за каждого, — сказала жена.
— Так он же, ты говоришь, покрестил…
— Покрестить покрестил, да не записал.
— Это неважно. Главное — покрестил.
— Так не записал же! Немцы приедут — проверять станут, — чуть не плакала Сонька.
Но Евхим был на удивление спокоен.
— Покрестила — и ладно. А что не записаны… Так люди видели, что ты крестила. В случае чего — подтвердят…
— А если не подтвердят? — стояла на своем Сонька.
— Не подтвердят так не подтвердят. Лишь бы крещеные были. Бог-то, поди, сам видел, что крестили их.
— Бог богом, а люди людьми…
У Евхима не было настроения ссориться. Возможно, потому, что не собирался больше жить с Сонькой, с детьми.
— Хоть бы раз тебе чем-нибудь угодить, — сказал он, не глядя на Соньку, а куда-то поверх нее, в угол. — Что ни сделай, все равно найдешь к чему прицепиться.
— Это я к тебе цепляюсь? — не сдавалась, продолжала наступать Сонька.
— А что, нет?
— Ты все время недоволен. И то не так, и это… И с детьми… Почему я одна обо всем должна думать, а ты чуть что — и за дверь, дома сутками не бываешь?
— Тихо ты! — не сдержался, топнул ногой Евхим. — Ты кого хочешь до бешенства доведешь своим криком, своими попреками…
Но Сонька не унималась. Как будто рада была, что муж наконец дома, что есть кому излить все обиды, накопившиеся в душе за время его отсутствия, когда ей даже не с кем было поругаться.