Страница 116 из 136
Часовым это не нравилось, они открывали дверь, врывались в камеру, приказывали замолчать. Люди умолкали, но едва стражи порядка выходили за дверь, песня продолжалась. Шутки с огнем могли кончиться плохо, это каждый понимал и знал, но однажды начатое трудно было оставить, да и надо же было хоть чем-нибудь насолить фашистам. Во всем этом Евхим Бабай никакого участия не принимал. «Пускай сходят с ума. А мне… только бы в живых остаться, вырваться на волю…»
И на этот раз, когда отворилась дверь и на пороге появился полицай Пилипчук, Евхим Бабай, как всегда, инстинктивно подхватился. «За мной пришли», — екнуло сердце.
Десятки, сотни раз ошибался, попадал пальцем в небо, а теперь не ошибся. Пилипчук, обведя всех заспанными, а может, и пьяными, припухшими глазами, гаркнул вдруг:
— Евхим Бабай. С вещами!
Все в камере, и Евхим Бабай в том числе, знали, что это значит — «с вещами». Бывало уже такое: если кому-нибудь приказывали выходить с вещами, человек больше в камеру не возвращался. Куда он пропадал, только догадывались. Одних отпускали домой, других же — и это ни для кого не было тайной — вывозили или выводили в сосняк или к ямам, где раньше брали глину, и расстреливали. Обычно, выходя из камеры, люди прощались, желали добра тем, кто оставался в тюрьме. А Евхим Бабай и сам не знал, куда его поведут и что с ним сделают. Какие уж тут прощания… Да и люди, те, кто с ним сидел, жил столько дней вместе, не знали, чего этому чудаку то ли желать, то ли не желать. Так никому и не признался Евхим, кто он такой, откуда родом, за что сидел. И фамилию его услыхали впервые от Пилипчука. Потому и молчали, ждали, что скажет сам Евхим Бабай на прощание. Ведь и по одному слову можно иногда судить, что за человек сидел, жил рядом.
Евхим Бабай втянул голову в плечи, молча прошел к двери.
— Я сказал — с вещами! — осмотрев его, гаркнул Пилипчук.
— Нет у меня никаких вещей, — тихо сказал Евхим Бабай.
— А-а, — словно вспомнив что-то, захохотал Пилипчук и первым вышел из камеры.
За ним робко, никому ничего не сказав, шмыгнул и Евхим Бабай.
— Ну и человек! — не сдержался, произнес ему вслед кто-то — не тот ли самый бородач? — И где он только вырос?
Дверь скрежетнула, и Евхим Бабай не услышал, что еще говорили о нем в камере. Но догадывался — хорошего не говорили, никто ему не посочувствовал. И не надо — все равно не поможет. От тех, кто остался в камере, ровным счетом ничего не зависит.
«А от кого зависит?» — забилось, задрожало где-то глубоко в сознании.
«От немцев… Да уже, раз вывели из камеры, можно сказать, все ясно, все решено. Только обождать, пока объявят приговор…»
Удивительное дело, но страха никакого не было. И ноги не подкашивались, не были, как это уже случалось, ватными. Только на душе какой-то холодок, легкое беспокойство. Видимо, оттого, что хотелось как можно скорее узнать приговор: что решено там, куда его ведут? А вели его, как вскоре понял Евхим Бабай, к начальнику полиции — Кондрату Астаповичу Недельке.
— Прямо, потом налево! — командовал Пилипчук. — В левую, в левую дверь…
«Так и есть, к начальнику полиции», — стучало в груди сердце то ли от волнения, то ли от того, что отвык ходить, подниматься по ступенькам.
Кондрат Астапович Неделька, как и в первый раз, когда попал к нему Евхим Бабай, сидел за столом и даже головы не поднял на вошедшего Пилипчука, за которым плелся Евхим Бабай.
— Кондрат Астапович, привел я арестованного, — доложил, вытягиваясь, Пилипчук.
— Привел, говоришь, — продолжал читать какую-то бумагу начальник полиции.
— Ага, привел. Что еще прикажете?
— Иди погуляй. А я с глазу на глаз хочу поговорить с арестованным, — прохрюкал Кондрат Астапович и наконец поднял глаза, словно насквозь пронзил Евхима Бабая.
«Что он со мной сделает? — ушла в пятки душа у Евхима Бабая. — Неужели бить будет?.. А потом… Расстреляют… Повесят…»
Пилипчук, пристукнув каблуками, вышел, закрыл за собою дверь.
Какое-то время в кабинете стояла тишина. Потом вдруг Кондрат Астапович встал, прошелся взад-вперед по кабинету, опустился своим грузным задом прямо на стол, на бумаги. Сказал вроде как в раздумье:
— Был я в твоем Великом Лесе. С немцами…
— Правда?! — обрадовался Евхим Бабай и даже подался к начальнику полиции, шага два ступил. — Ну и что там?
— Да ничего, — волынил, не спешил говорить о главном Конкрат Астапович. — Начальство выбрали… Старосту, начальника полиции…
— Это кого же? — заинтересовался Евхим Бабай.
Кондрат Астапович сполз со стола, прошел к своему стулу, сел, посмотрел в те самые бумаги, которые только что читал.
— Старостой — Ананаса Харченю. А начальником полиции попросился Змитро Шламак. Знаешь ты их?
— Апанаса Харченю знаю. А Змитра…
— Змитро не местный, пришлый, из кулаков.
— Это, видать, тот, что Клавдия Ковдрова привезла! — чуть не вскрикнул Евхим Бабай.
— Не знаю, что там за Клавдия. Но человек, нам кажется, надежный, хорошо будет служить. А вот Харченя… Кто такой Харченя?
— В сельсовете он работал.
— Кем? — так и подскочил Кондрат Астапович.
— Секретарем… Да его, — усмехнулся, захихикал вдруг Евхим Бабай, — выгнали перед самой войной.
— За что?
— Не знаю, хи-хи… Дядька у него…
— Кто его дядька?
— Нупрей Харченя. Может, слышали… В коллективизацию его посадили.
Кондрат Астапович что-то пометил в бумагах, сказал:
— Ладно. Большевикам послужил, теперь нам послужит. В конце концов, все мы где-нибудь работали или служили. Даже и ты. Лесником же при Советах был.
— Был, — признался Евхим Бабай.
— И, говорят, лютовал?
— Кто это говорит? — насторожился Евхим Бабай.
— Ну, те, с кем мы разговаривали.
— А с кем вы разговаривали?
— Это не имеет значения. Факт остается фактом — лесником ты был. И что дезертировал, на мобилизацию не явился, тоже правда. И немцев встречать людей подбивал, и сам с женой ходил — и это правда. А вот относительно того, кто мосты сжег… Не подтверждается. Никто не видел, чтобы жгли Иван Дорошка и Василь Кулага…
— А кому же было еще это делать?
— Вот это нас и интересует. И где теперь Иван Дорошка и Василь Кулага?
— В Великом Лесе были.
— Были, да нема. А их, если в самом деле они мосты пожгли, арестовать надо и в кутузку. Накомандовались, хватит! — стукнул кулаком по столу Кондрат Астапович.
— Надо так надо!
— А как? — смотрел, не спускал глаз с Евхима Бабая, Кондрат Астапович.
— Ну, когда, скажем, в деревню, к семье, кто-то из них будет идти.
— А семьи их остались в деревне?
— Оставались.
Кондрат Астапович повеселел, оживился, вскочил было со своего стула, потом опять сел.
— Вот что, — сказал сурово, глядя прямо в глаза Евхиму Бабаю. — Тебя следовало бы наказать… Но… Ладно, на первый раз прощаем. Только чтоб ты, — Кондрат Астапович погрозил пальцем, — держал язык за зубами. Никому ни слова, почему тебя отпустили. Идет?
— Идет, — кивнул Евхим Бабай.
— Так вот, слушай. Ты должен выследить Ивана Дорошку и Василя Кулагу. Выследить и нам сообщить. Куда они ходят, где бывают, где ночуют. Все, что о них услышишь и проведаешь. Только… — опять помахал пальцем перед носом у Евхима Бабая Кондрат Астапович. — Боже тебя упаси кому-нибудь сказать, о чем мы тут с тобой говорили. Или не выполнить того, что тебе приказано. Везде найдем, из-под земли выкопаем. Понял?
Евхим снова кивнул.
— Мы тебя слегка проверили. Человек ты вроде надежный.
— Как проверили?
— В камере. У нас там свои люди. И повсюду свои люди, чтоб ты знал. И как ты себя будешь вести в Великом Лесе, нам тоже будет известно. Не думай, что мы лыком шиты, что нас вокруг пальца можно обвести! — И, встав из-за стола, подошел ближе к Евхиму Бабаю, сказал тихо, доверительно, чуть ли не в самое ухо: — Повесить тебя хотели. Да я… уговорил, выпросил. Только гляди, не надуй меня, под монастырь не подведи…