Лжедмитрий II

— Тимо-оша!

— Андрейка!

А с другой стороны к Тимоше уже бежал и Артамошка… Вскоре ватажники и каневцы сидели вокруг костра и делились воспоминаниями. А когда настала пора расставаться, сказал Тимоша каневцам:

— Вы меня, братья, в свой курень приняли, и с вами я судьбу делил. Но отыскались мои товарищи, с какими горькую чашу испил, и как мне ныне быть, посоветуйте?

Молчали каневцы, молчали ватажники. Наконец сивоусый Сероштан промолвил:

— Братство наше не по принуждению держится, и поступай, как твое сердце подсказывает.

Поклонился Тимоша:

— Передайте походному и куренному атаману: коль примут меня клементьевские мужики, останусь в селе с Артамошкой. Нет — ворочусь к вам, на Днепр.

Облокотившись на выскобленную добела сосновую столешницу, князь Трубецкой сидел в одиночестве в трапезной Донского монастыря, теребил рыжую, с проседью бороду, хмыкал недовольно.

В трапезной пахло кислыми щами и луком, но ничто не нарушало княжеские мысли. Даже заходившие в трапезную монахи не отвлекали его внимания.

Насупился Трубецкой, лик пасмурный. Да и как ему не хмуриться, года давно за сорок перевалили, своевольством Бог не обидел, оттого и Шуйского за царя не признал. Родом-то Шуйские ниже Трубецких, а, вишь ты, царем сел.

А сегодня воротился князь Дмитрий Тимофеевич из земского ополчения, и есть над чем задуматься. Встречался с Пожарским и Мининым. Воеводы приняли его радушно, потчевали хлебосольно. С Пожарским Трубецкой прежде дружбы не водил, но и неприязни не питал: как-никак род Пожарских от Рюриковичей, а Трубецких от внука Гедимина Дмитрия Ольгердовича. Встретились князья как равные, а вот Минина Трубецкой увидел впервые. Будто ничего примечательного, роста среднего, волосы стрижены низко, тесьмой перехвачены, бородка кудрявая, а вот гляди же, великую силу обрел нижегородский мясник. Пожарский и воеводы к его слову прислушиваются. Да и как иначе, когда Минин все это ополчение собрал, детище оно его. А в силе земской рати Трубецкой убедился: пешее и конное воинство с хоругвями и иконой Казанской Божьей Матери несколькими колоннами подтягивалось к Москве, занимало место вдоль стены Белого города до Алексеевской башни, что у Москвы-реки, а шатры Пожарского и Минина поставили у Арбатских ворот.

Ополчение укреплялось рвом и палисадом, пушкари ставили огневой наряд, готовились к бою.

В шатре у Пожарского, за угощением, Трубецкой предложил всему земскому ополчению передвинуться в табор казаков, к Донскому монастырю, но князь Дмитрий Михайлович наотрез отказался:

— Ты, князь Дмитрий Тимофеевич, прав, одним кулаком бить — удар сильнее, но, по моим расчетам, Ходкевич с обозом будет пробиваться в Кремль от Поклонной горы, и мы должны его задержать, не позволить гетману соединиться со Струсем. Мы принудим кремлевских сидельцев сложить оружие.

Трубецкой и обидеться не успел, как в разговор Минин вмешался:

— Может случиться и такое, когда гетман от Донского монастыря попытается прорваться, и тогда, князь, твоим казакам, что в Белом городе и Замоскворечье засели, горячая пора предстоит, а мы им поможем. Сообща станем бить Ходасевича…

Трубецкому Минин понравился, без хитрости, и говорил, будто совет держал.

Вспомнился разговор с Пожарским и Мининым, и Трубецкой с их доводами согласился, но на душе осадок горький. Пришлось признать, надежда быть первым воеводой не сбылась и попытка казаков прорваться в Китай-город и Кремль успеха не дала. Не казаки ныне под Москвой сила, а земское ополчение.

Подспудно ворохнулась подлая мыслишка: а не признать ли Владислава московским царем и объединиться с гетманом Ходкевичем?

Трубецкой гонит коварную мысль. Нет, он под Речью Посполитой жить не намерен. Надобно заодно с Пожарским стоять, Кремль очистить и Русь от иноземцев освободить, вишь, как они кинулись на ее земли; ляхи с литвой Смоленск и порубежье взяли, в Москву вошли, шведы в Новгороде хозяйничают. А что до царского престола, то решать Земскому собору.

На рассвете, оставив многочисленный обоз у Поклонной горы, хоругви двинулись к переправе. По правую руку темнели Воробьевы горы, поросшие лесом и травой. Остановились у Москвы-реки. На той стороне простиралось Девичье поле, в розовой утренней заре проглядывали колокольня и купола Новодевичьего монастыря.

— Вельможные панове, — сказал Ходкевич окружавшим его военачальникам, — на нашем пути земское ополчение. Оно растянулось от Чертольских ворот и до Алексеевской башни. А по этому берегу Москву прикрыли казаки Трубецкого.

Гетман помолчал, потом снова заговорил:

— Ополчение, панове, — это мужики. Мы прорвемся там, где нас меньше всего ждут, на левом крыле, и погоним этих холопов, как стадо…

На противоположной стороне показался конный отряд. Ходкевич окликнул ротмистра:

— Пан Вацлав, препоручаю вам тех москалей.

Литовская хоругвь пустила коней в воду. Тепло, и лошади пошли охотно, пофыркивая, а гетман тем часом велел нащупать броды, начать переправу основным силам. Вспенилась Москва-река от множества конных и пеших.

— Панове, как только мы собьем москалей и расчистим дорогу, пойдет обоз. Пан Зигмунд, тебе охранять броды от казаков, — сказал Ходкевич, обращаясь к молодому хорунжему.

Гетман был воеводой опытным, но поручение короля доставить осажденным в Кремле продовольствие и огневое зелье сделало войско малоподвижным и неманевренным. Несколько сот тяжело груженных телег двигались медленно: сдерживали хоругви. Ходкевич ворчал:

— По воле круля мы уподобились беременной бабе…

На противоположном берегу уже завязался бой. Гетман видел, как отходит московская конница. Он сказал:

— Пора, панове, и нам размяться.

На противоположном берегу заговорил огневой наряд ополчения. Ядра взрыхляли землю, падая в реку, поднимали столбы воды. Бродами потянулись королевские батареи. Ходкевич предупредил:

— Остерегайтесь, панове, казаков, эти разбойники способны на все, могут ударить нам в спину и разграбить обоз.

— Мои гусары прощупали казачьи укрепления и ничего похожего на готовность казаков к маршу не обнаружили, вельможный гетман.

— Забываетесь, пан хорунжий, казаки — коварный народ, особенно когда есть возможность поживиться, — усмехнулся в усы Ходкевич.

Походный атаман каневцев обиделся:

— Вельможный пан гетман, казачьи переметные сумы, притороченные к седлам, не больше шляхетских хурджумов.

Ходкевича покоробила дерзость Рябошапки, но он смолчал. Бой разгорался. Немецкая пехота и гайдуки лезли на палисады, подступали к рвам. Их встречали залпами из пищалей и самопалов, били топорами, кололи пиками, брали в рогатины.

Из Кремля и Китай-города выступила рота наемников и пешие гусары полковников Стравинского и Будзилы потеснили московских стрельцов до Тверских ворот. Но от Арбата на них насели ополченцы, снова загнали в Китай-город…

К обеду было ясно, прорваться к осажденным здесь, где стоят ополченцы, не удастся, и Ходкевич велел отходить. Под прикрытием конных войско потянулось на левый берег, чтобы на другой день попытаться прорваться в ином месте…

Поздним вечером и всю ночь ратники восстанавливали укрепления, хоронили убитых. Пожарский высказал обиду на Трубецкого:

— Кабы князь нас поддержал, мы бы седни не гадали, где завтра гетман объявится.

Минин кивнул, заметив при том:

— Твоя правда, князь, но нам не следует уподобляться птице, какая, опасность учуяв, сует голову под крыло. Коли Ходкевич на Трубецкого обрушится, мы его сообща осилим, а там и до ляхов, кои в Кремле, доберемся…

Покинув шатер Пожарского, Минин оказался под звездным небом. Тепло и тихо, только слышалось, как перекликаются дозорные, неподалеку на привязи хрумкают да звенят кони и похрапывают во сне ратники. Сморенные боем, они заснули там, где их застала ночь.

Минин шагал осторожно, обходя лежавших. Горели редкие костры, и немногие воины бодрствовали. Минина узнавали, зазывали. У ближнего костра он остановился, присел. Узнал нижегородских артельных, подряжавшихся на складах Строгановых. От огня бородатые мужицкие лица красные, глаза светятся.