Подводные мастера

Они кричали сегодня особенно пронзительно, наверно, чуяли шторм.

Это мы заметили и потому, что с каждой минутой всё сильней раскачивались на волнах у корабля наши восемь цилиндрических понтонов, прибуксированных для судоподъема.

Волны все громче заставляли греметь наши пустотелые понтоны, разделенные внутри на три просторных отсека. Сверкающие под солнцем ниппеля, через которые впускается в отсеки понтона вода, взлетали и стремительно падали вниз. Узкие понтонные шлюзы не вмещали уже воду и задыхались в пене.

Под крик чаек Володя Никитушкин подложил мне в ведро лишний заряд и надел на меня шлем. Затылок мой обдало шипящим ветерком, — это качнули по шлангу воздух. Коричневые от загара руки Никитушкина задраили мне стекло иллюминатора и дожали его на резьбе для плотности сигнальным концом.

Солнечный свет проводил меня по трапу, преломился над шлемом и ушел косыми полосами в глубину. В ушах у меня закололо и по-мышиному пискнуло. Это после утреннего насморка жало на перепонки. Я проглотил слюну. Перепонки хлопнули, выпрямляясь, но, когда я дошел до грунта, всё прошло.

Высокая медуза стояла рядом с затонувшим кораблем. Голубая шляпа ее была выше борта, а длинные извилистые мухоморного цвета присоски касались самого грунта.

Я повернулся к пробоине корабля, глянул через боковой иллюминатор и очутился в чьей-то огромной беззубой пасти. Это был пинагор. Сам он крошечный, немногим больше бычка, а пасть огромная. И весь разрисован, как елочная бомбоньерка. Это для того, чтобы добыча шла к нему прямо в пасть. Я махнул рукой, и пинагор полетел на грунт.

Пробоина в корабле была забита быстро, минут за тридцать. Но где же акулы? Я осмотрелся. Акул не было.

И вдруг мне показалось, что я еду вбок по грунту. Но я стоял неподвижно, а это мимо меня двигался большой косяк сельдей. Значит, сейчас появятся и акулы.

Я быстро зарядил пистолет и заметил на опрокинутом ведре четырехрогого бычка. Он ощетинился сердито всеми своими колючками, как петух перед боем, и смотрел куда-то в сторону от меня. На кого он ощетинился.

Я посмотрел туда же и увидел огромную сельдевую акулу. Так вот она! Врезалась в селедочную стаю, только белое брюхо мелькает. Мечутся и сверкают, как отточенные ножики, растерянные селедки.

А она толстая, пузатая, навалилась на стаю, глотнула и перевернулась.

Пасть у нее под носом. Десятками глотает она селедок и не давится. Хватит, проглотит, на брюхо перевернется и опять глотнет.

Откуда бы в нее выстрелить?

Я подошел к стальному форштевню затонувшего корабля и уперся в него краем пистолетного дула. Терпеливо дождался, когда акула, гоняясь за селедочной стаей, поравнялась с носом корабля, и оттуда будто из-за угла дома выстрелил ей прямо в брюхо.

Промазал? Всматриваюсь. А это что у нее? На белом брюхе акулы как будто выступила большая темная родинка. Да это моя заклепка! Болт впился в брюхо по самую шляпку. Точно влепил.

Акула замерла от неожиданности и выронила из пасти селедку. Бычок в страхе бросился от акулы к затонувшему судну и спрятался там на палубе под ржавый лист железа.

А раненая акула изогнулась и пошла пахать грунт, разметывать рыбу и поднимать ил.

Я невольно схватился за водолазный нож, висевший на поясе, и вывинтил его из кобуры. Хотя я слышал, что сельдевые акулы людей не трогают, но кто ее знает, раненую-то?

По вздрагиванию моего сигнального конца я понял, что наверху начинается шторм, грозя разбить наши понтоны. Команда для сохранности стала срочно притапливать их на грунт.

Понтоны жадно засасывали воду в свои отсеки через маленькие круглые отверстия и ложились на грунт по сторонам затонувшего корабля.

Акула со всаженной в нее заклепкой уже совсем осатанела. Она бросилась на затонувший корабль, сдернула трос с облаком ила и железа, опять спугнула бычка и чуть не сшибла с понтона водолаза, который, проверяя, все ли краны открыты, перемахивал с отсека на отсек и бурна травил воздух. Это был Никитушкин, он всегда смешна стрижет ногами воду…

Куда помчалась акула дальше, я не успел увидеть. Я только заметил, как бычок метнулся от акулы и спрятался под понтон.

А меня стали поднимать без выдержки, оторвали от грунта, как рыбу на крючке.

— Скорей! — закричал голос в телефоне.

Я понял, что наверху уже бушует шторм. При выходе из воды меня так качнуло, что о первую ступеньку трапа смяло полшлема.

Я непременно был бы сбит волной, если бы Подшивалов не взял меня за рожок и не втащил прямо на корабль в костюме с калошами, девятипудового.

Это мог сделать только он — первый силач на корабле. Меня сразу подхватили под руки, на ходу сняли шлем и, не раздевая, закупорили в чугунную камеру, как бычка в консервную банку.

Меня заперли сюда, чтобы я не заболел кессонной болезнью, так как с глубины был поднят без выдержек. В камеру стали накачивать воздух, как будто я всё еще находился на дне. И даже пистолет был тут же, со мной. Не было только акулы.

А потом в окошко ко мне заглядывал Никитушкин и кричал в телефонную трубку: «Тридцать, двадцать пять, восемнадцать…» Это он убавлял мне глубину. Я смотрел в зеленоватое стекло камеры и видел, как по палубе перекатывались морские волны, в окно била вода, и мне казалось, будто я действительно поднимаюсь с глубины.

Корабль качало, и я держался за скамейку. Подо мной стучали машины.

Я взял трубку и спросил Никитушкина:

— Что станет с акулой, если ей в брюхо залепить железный болт? Зарастет или нет?

— Что? Что? — спросил вдруг голос Подшивалова. — Сейчас пришлю к тебе доктора Цветкова!

Он подумал, что я заболел кессонной болезнью и у меня начинается бред. Я сразу приумолк и молчал, пока «глубина» не стала ноль. Тогда открыли крышку камеры и выпустили меня.

Доктор Цветков пощупал мой пульс и сказал: «В порядке», а Подшивалов спросил, как легли понтоны.

Я не знал, что ему ответить.

В клубах ила, поднятого акулой, я только видел, как в понтон сквозь маленькое отверстие открытого крана стремительно вливалась вода.

— В порядке, — сказал я. — По моему борту легло четыре понтона.

— И у Никитушкина четыре, — сказал Подшивалов. — Значит, все восемь на месте.

Шторм продолжался. Мы не выходили из порта. А я мечтал об охоте на новую акулу и даже припрятал запасной болтик. «А та, может быть, лежит уже мертвая на грунте», — думал я.

Едва дождался я, когда кончится шторм. Только через два дня мы вышли из порта в море к буйку, которым были обозначены затонувший корабль и приготовленные возле него понтоны.

Пришли мы на место, спустили водолазов. И тут началось самое удивительное. Такого еще никогда не было в жизни нашего отряда. Даже самый хладнокровный среди водолазов — старшина Подшивалов из бледнобронзового превратился в медно-красного, и по лицу пошли пятна. Водолазы обнаружили на дне пропажу понтона. Было восемь, стало семь.

— Что? — кричал Подшивалов диким голосом. — Исчез? Украли? Да ведь в нем с водой двести тонн веса. Не срами! Ищи, а то подниму с грунта и отправлю в больницу.

Обыскивать дно спустились чуть ли не все водолазы. Горячка началась под водой, пар пошел от разведчиков.

Никитушкин в поисках понтона легко летал над водорослями, и казалось, что его тело ничего не весит, — так умело он отрегулировал воздух в костюме и так хорошо были подтянуты подхвостником его груза. Быстро травя с руки кольца шланга и сигнала, он проносился над грунтом, как будто бежал по земле. Он то летел над водорослями наперерез течению, то вдруг падал на грунт и шел по водорослям. Пузырьки летели из-под его ног, точно и на калошах, как на шлеме, у него были золотники. Это пузырила шоколадная водоросль — фукус, лопались ее плавательные бугорки на стебле. Его даже раз накрыла своим огромным грибом хищная красная медуза со щупальцами, длинными, как у осьминога, но он вывернулся из-под нее и метнулся в сторону.

Много умения и выдержки надо иметь человеку, чтобы так свободно двигаться под водой.