Клипер «Орион»

На «Орионе» также неспокойно. Здесь теперь уже явно определились две враждебные партии. В каюте радиста и открыто на баке собирается кружок, сочувствующий социал-демократам, вернее, большевикам. Там у них верховодят Лебедь и Громов. Приверженцы монархического строя во главе с Брюшковым тоже проводят сходки в кубриках и на палубе. Новиков негласно возглавляет всю эту организацию и вербует новых членов среди машинной команды. Машинисты пухнут от безделья, вот и возомнили себя спасителями отечества. Даже добрейший Андрей Андреевич Куколь вчера за ужином закатил целую речь о «незыблемости самодержавия в России».

«Запретить? Будет еще хуже. Будут собираться тайно. Что же происходит? Почему на этой крохотной частичке родины, затерянной в океане, происходит то же самое, что и во всей России? Тут какая-то закономерность. Вот я никогда особенно не интересовался политикой. Мир и порядки в нем казались мне тоже незыблемыми. Меня занимало только море, наш флот, наше могущество на море… — Он посмотрел на своего помощника: — И Николай Павлович, сам называвший себя аполитичным человеком, тоже мечется в поисках правильных путей. Вот и сейчас по привычке смотрит за парусами, на горизонт поглядывает, не покажется ли шквальное облачко, а мысли у самого далеко, далеко…»

— Николай Павлович!

Старший офицер вздрагивает:

— Извините, задумался. Слушаю, Воин Андреевич.

— Я вот думаю, как и вы, о всем происходящем и прихожу к выводу, что здесь есть закономерности, которые диктуют события.

— Вы становитесь социалистом.

— Возможно, как и вы. Какие-то изменения во взглядах у нас происходят помимо нашей воли. Теперь революция заставила нас многое пересмотреть, искать объяснения, делать выводы.

Старший офицер, не глядя на паруса и море, почувствовал, что клипер «катится под ветер», и, прикрикнув на рулевых: «Не зевать!» — ответил командиру:

— Да, все мы и здесь будто захвачены каким-то порывом, стремлением выйти из тупика.

— Пожалуй. Тупик? Нет, не то слово… Вы знаете, как цветет бамбук?

— Не приходилось видеть.

— Для народов Южной Азии, Индонезии, Цейлона, Индокитая, Японии ого — бедствие. Бамбук для них, для беднейших слоев населения — прежде всего пища, вы ели побеги бамбука?

— Да, не особенно вкусно, но ничего…

— Для них это кое-что, раз больше ничего нет. И вдруг бамбук начинает цвести и после весь засыхает, гибнет. Когда это цветение будет, никто не знает, разве приблизительно знают крестьяне. Вижу, у вас вопрос: к чему я клоню? А вот к чему. Если бамбук, скажем, с Мадагаскара привезти в Севастополь и посадить в кадку, он станет расти. Красивое растение, я вам скажу, да видели его у меня дома. Но когда приходит время цветения, то он цветет везде в одно и то же время. Также и мой в кадке зацвел и засох, потому что в это время было цветение бамбука на Мадагаскаре. Мы с вами и все они, — он развел руками, — побеги бамбука, взятые и посаженные в кадку из большого бамбукового леса.

Феклин поднялся на мостик, чтобы доложить, что пора обедать, да так и застыл, слушая рассказ командира.

— Феклин, обедать пора? Сейчас, голубчик.

— Так точно! А бамбук, стало быть, так весь начисто?

— Начисто, Феклин.

— Ну а потом?

— Потом снова от семян, от корней пускает побеги, но, хотя и растет быстро, нужно время, чтобы поднялась прежняя роща.

— Ничего, поднимется и у нас. — Феклин понял аллегорию.

От бака послышались удивленные голоса, потом дружный смех, и вот уже смех докатился до бизани. Рулевые вытянули шеи. Командир и старший офицер, невольно улыбаясь, подошли к поручням. По палубе шел кот Тишка с огромной крысой в зубах, ее обмякшее тело с длинным голым хвостом волочилось по палубе. Тишка подошел к камбузу и, выпустив крысу, уселся с усталым видом: крыс он не ел, а охотился за ними из чисто спортивного интереса.

К неописуемому восторгу матросов, в этот момент из камбуза поднялся кок Мироненко с ярко начищенной медной кастрюлей в руках: он нес суп в кают-компанию. Кок панически боялся крыс, а тут остановился, с недоумением глядя на гогочущих матросов, не видя, что у ног еще пошевеливает хвостом серая отвратительная тварь невероятной величины.

— Та шо вы, посказились? — спросил он, подозрительно оглядываясь вокруг. Увидев крысу, он вскрикнул и выронил кастрюлю с офицерским супом.

Мироненко закрыл лицо руками. Палуба по его вине залита жирным супом! Офицеры оставлены без первого блюда! Орущий под самым ухом боцман! И все это на глазах у командира! Такого несчастья еще не случалось с бедным коком за всю ого пятилетнюю службу.

На шум выскочили раскрасневшиеся младшие коки Куциба с Ковалем и, мигом поняв, в чем дело, увели своего чувствительного шефа на камбуз.

— Уморительная и в то же время печальная сцена, — сказал Воин Андреевич. — Вы заметили, что матросы сразу перестали смеяться, как только поняли, что человеку по-настоящему тяжело. Иду есть второе блюдо. Счастливого окончания вахты.

— Спасибо…

С последним ударом в рынду, извещавшим об окончании вахты, на мостик поднялся Стива Бобрин, а за ним лейтенант Фелимор и четыре матроса — рулевых.

Гардемарин каждый день меняет белые перчатки, и, хотя в них очень жарко, отекают руки, он стоически носит их как память о красивой продавщице. Надевая перчатки, он, снисходительно улыбаясь, посматривает на Фелимора — своеобразная месть в духе Стивы Бобрина.

Фелимор стойко переносит ежедневные выпады, хотя ему очень неприятно это подчеркивание каких-то отношений фатоватого офицера и его невесты.

Приняв вахту, гардемарин, заложив руки за спину, стал ходить по мостику, зверем посматривая на рулевых да изредка кидая небрежные взгляды на паруса. Фелимор «берет» солнце секстантом. Проведя обсервацию, он сообщил результаты своему старшему по вахте.

— Хорошо, я проверю, — небрежно бросил Бобрин и погрузился в меланхолическую задумчивость. «Проверю» ой говорит все с той же целью — «уесть английского офицеришку», показать ему его настоящее место, хотя он не раз убеждался, что Фелимор отлично справляется с астрономическими вычислениями и даже заслужил похвалу самого командира.

Гардемарину было над чем подумать. Он твердо верил, что попал в полосу неудач. Провал за провалом следовали во всех его служебных и личных делах. Его бросало в жар, когда он вспоминал недавнее посещение каюты командира.

Новиков с присущей ему оскорбительной манерой убеждал Стиву Бобрина выдержать характер и оставаться под арестом хоть до Владивостока, если раньше клипер не попадет в руки к немцам или англичанам, не ходить с повинной к «этому социалисту». Гардемарин дал слово офицера, что последнее исключено, и даже сделал вид, что оскорблен таким подозрением. И в тот же день пошел к командиру.

Воин Андреевич выслушал ого сбивчивую покаянную речь и сказал устало:

— Хорошо, оставим на время паши разногласия по вопросам политики.

— Навсегда!

— Вы сами не верите тому, что говорите. Слишком часто менять убеждения не следует, а кто так поступает, тот в лучшем случае вызывает сожаление. Хорошо, Степан Сергеевич, можете нести свою вахту вместе с лейтенантом Фелимором. Отличный офицер…

— Разрешите узнать, в качестве кого будет находиться лейтенант Фелимор на моей вахте?

К Бобрину мгновенно вернулась его прежняя самоуверенность, как только он осознал, что прощен и, следовательно, восстановлен в прежних правах.

Заметив перемену во всем облике гардемарина, командир улыбнулся:

— Лейтенанта Фелимора можете считать стажером.

— Стажера к стажеру?

— Какой вы стажер? Я думаю, вам будет приятно находиться в обществе этого симпатичного офицера, и не без пользы к тому же. Вы будете его учить управлению парусами, а он усовершенствует вас в английском языке.

Мягкий тон и улыбку командира Бобрин расценил как проявление слабости. «Конечно, он нуждается во мне. И не сегодня-завтра ему пришлось бы просить меня забыть прежние недоразумения и приступить к службе. Я-то, идиот, поверил слухам». Бобрин, сузив глаза, сказал: