Страница 5 из 7
Что ж мне теперь – быть тут неотрывно? И что, главное, я могу сделать – именно свое, чего другие не могут, что должен делать именно я? Я поднял Настю из люльки, привалил к себе – какая тяжеленькая! Поднес ее к темному окну, поставил мягкими ножками на подоконник, придерживал ее. Над невысоким домом напротив висела огромная рябая луна.
– Луна! Видишь? Лу-на! – повторял я. Надо заниматься воспитанием ее, так сказать, в глобальном масштабе! Настя елозила пальчиками по стеклу, пальцы со скрипом сползали.
– Простудите ребенка! Сейчас же уберите ее с окна!
Я уложил Настю в манеж. Да, тут не разгуляешься! А бросать надолго ее нельзя, тем более сейчас, когда она учится говорить, а стало быть, мыслить!
– Настька, чучело, маму измучило! – часто говорила ей Нонна после бессонной ночи. И вдруг из-за ширмы, где спали они, донеся сиплый, дрожащий и уже насмешливый голосок:
– Насьтка, цуцело, маму измуцило!
Они захихикали. А я ошалел! Первая фраза в ее жизни!
Черемуха отлично цвела перед их домом! Долго вдыхал ее сладостный аромат, убеждал себя: тут отлично!
Вошел в “квартеру”. Затхлая атмосфера. Типичный застой!
– Тише! Настенька спит! – Теща подняла пальчик.
– Что-то она много спит! – заметил я бодро.
– Ведите себя прилично! – чопорно теща произнесла. Такие наплывы великосветскости находили на нее, хотя последние годы работала продавщицей.
– Да ладно, Катя! – проснулся дед (спал, накрыв лицо газетой, как бы изучал). – Действительно, хватит спать ей, пора обедать!
– Во, бутуз какой! – Бабка с некоторым усилием достала из-за полога хмурую, заспанную Настю, усадила ее к себе на колено. – Зо-ля-той ты мой! – подбросила на руках.
Настя смотрела хмуро… Что долго не приезжал?
– Всё вы работаете! – умильно сказала мне теща, тонко намекая на то, о чем молчала Настя: долго не приезжал!
Я тоже обиделся. Им не объяснишь! Повисло молчание. Вышла, зевая, Нонна в засаленном бабкином халате, вяло кивнула мне. Такая теперь жизнь? И два дня теперь кукситься в этом болоте? А что я могу предложить? Пропал запал? Зачах на мелочах?
– Летом мы с Настей поедем к Любы! – сообщила теща.
Мы Нонной переглянулись.
– Что за Люба? – спросил я, когда вышли покурить.
– Сестра ее. Село Тыквино на Днепре, откуда они все. Целая толпа там тетушек, дочерей их, всяких золовок – и все свои: обнимают, целуют, тискают, в гости зовут. Каждое лето с мамой ездили туда. Вечером собираются все у реки. “Спивают”. Красиво, надо признать. Ну и хлопочут все, чтобы поправилась ты. Люба каждый год, как меня увидит, ручищами всплескивает: “Жэрдыночка ты моя!” В смысле – как жердь. Прижмет к своей пышной груди… И с утра до вечера галушки, пампушки – “Кушай, детынька!” Настьке, я думаю, это ни к чему! – резко погасив сигарету, сказала Нонна.
– Ей бы, наверно, понравилось, – возразил я. – Она любит, когда все вокруг нее.
– Ну и вернется толстой поселянкой, “гарной дывчиной”! – возмутилась Нонна. – Помню, когда мы с двоюродной моей сестрой-красавицей на берег пошли, та раскинула полотенце и говорит: “Ляхемте тут!”
– Да-а. Не годится. Особенно – когда ставится ее речь. Не едем!
– Хорошо, Венчик! А чего делаем?!
– Ну, можно и в Петергофе лето провести, – проговорил я.
– Третье лето она уже тут! Тебе это нравится? Уже говорит “кохта”, как бабка!
– М-да.
На следующее утро я поехал на студию, вроде как бесцельно, но тайная мысль была. Оказалось – и пропуск просрочен. Нормально! Зашел со стороны двора, влез в тормознувший грузовик, въехал. Поднялся в буфет, где клубились все непризнанные гении, впрочем, и признанные тоже. И там на меня коршуном налетел бурно всклокоченный режиссер Ухов.
– Где ты пропадал! Обыскался тебя!
– Да? – От столь скорой удачи я даже растерялся. – Сценария свободного у меня сейчас нет. Но если надо!..
– Надо! – жестко он произнес. Такой стиль принят был на “Ленфильме”. И мы пошли.
– Дети-революционеры тебе близки? – спросил он на ходу.
– Да!
– Я так и знал! – Он радостно шлепнул себя по колену.
Откуда, интересно? Я и сам этого не знал. Но на ходу я прикинул: да! Если по-быстрому, то только с Уховым. Другие важничали, витали якобы высоко. Ухов был стремителен и беспринципен, все время возле него тлел скандал. То его сняли с картины за перерасходы, то он сам “принципиально” ушел, то сам не ушел, но ушли все артисты, то вдруг ему снова дали ответственнейший заказ! При маленьком росте умудрялся поглядывать свысока… Все время жесткий бюджет мешал ему проявить гениальность. И вот.
– Сделаем, – скромно сказал я.
– Гениально! – воскликнул он. Словом этим, мне кажется, злоупотреблял.
Мы вошли в демонстрационный зал, и сразу же погас свет, и замелькали кадры. Да, за такое мог взяться только я. Какие-то роскошные полуобнаженные красавицы томно восседали то на яхтах, то в ресторанах. И это в годы застоя, которые считались серыми, безнадежными. Красавицы купались – уже не полуобнаженные – в хрустальных водопадах. Потом куда-то плыли в лазурном море. Я уловил ситуацию: под видом съемок Ухов пропил-прогулял все казенные деньги. При этом он и его окружение снимали всех красавиц, с которыми вступали в интимную связь. Может быть, этими съемками как раз с ними и расплачивались, обещая карьеру. А основные средства, как я понял из съемки, ушли на роскошное угощение самих себя и немногочисленных персонажей, в основном, ясное дело, тех же красавиц, чтобы были еще более податливы. Творческий процесс! При этом через экран изредка озабоченно проходили какие-то немногословные дяди в потертых кожаных куртках (звук пока что отсутствовал), с кобурами на боках, а также временами пробегали дети в отрепьях, то есть правильной политической направленности, из бедноты. Тут я только вспомнил, что говорил Ухов: фильм-то на самом деле про чекистов, которым помогают правильные дети… но все это происходило как-то стороной, затмевалось роскошью. Чего как раз теперь не хватало – это денег, истраченных непонятно (а вернее, понятно) куда. Мне предстояло все это как-то собрать. Чтобы если фильм даже не примут, то хотя бы не посадили людей. Внести смысл. Иначе Ухову и его приближенным грозят неприятности, к которым, впрочем, им не привыкать. Душат у нас гениев! А тут как раз я. Другие стали бы пыжиться, демонстрировать глубокомыслие, а точней – неспособность. Известно было, что из всех ходивших по студии лишь я восклицал во всех случаях: прекрасно!
– Все понял? – ревниво спросил Ухов, когда кадры проплыли.
– Ничего.
– Берешься?
– Да. Сколько времени на досъемки?
– Денег только на месяц.
Написать сценарий уже снятого фильма? Смотря для чего. Для той задачи, что я поставил, – смогу!
– Ну как?! – Я повел рукой.
– Колоссально, Венчик!
После рождения Настьки здесь не бывала. Сколько уже не выходила в свет и даже не наряжалась. И вдруг – сияние ламп “Европейского” ресторана!
Раньше это был “дом родной”, бывали тут почти ежедневно, гуляли на какие-нибудь восемь рублей и были счастливы.
– Да ты, Нонка, совсем не изменилась, даже похорошела! – простодушно воскликнул друг Кузя в шикарном блейзере, пушистых усах. Тщедушная его Алла глядела кисло, натянуто улыбалась. А что ж ей не улыбаться: отдаем долг!
– Ладно, давайте за встречу! – гася все возможные разночтения, воскликнул я.
– И – за отдачу долга! – пискнула Алка. Свое всегда вставит!
Но как же их не любить?! Без них бы пропали.
– За счастье наших детей! – Я вскинул второй тост. Появление у них сына никак еще не отметили. Впрочем, Кузя его не признавал, да и тот, что интересно, был холоден к “папе”. Но не воскликнуть этого было нельзя. Алла сдержанно кивнула.
– И за их… будущую любовь! – раскручивал я тему. Богатство их тоже нельзя упускать в чужие руки.
– Ну, это мы еще поглядим, – усмехнулась Алла.
– Когда ж мы Настьку-то увидим?! – воскликнул друг.
– Надеюсь, на их свадьбе, – сказала Алка и добавила язвительно: – Если состоится!