Страница 3 из 7
– Смотри, Настька, больше не вернешься сюда! – Нонна, растрогавшись, подняла ее, и Настя увидела наш Саперный – переулок счастья.
– Ну всё, всё, поехали! – заторопил тесть. Мол, незачем показывать внучке то, чего уже нет; “надо жить реальной жизнью!” – один из основных его тезисов. Тесть и теща расцеловались с мамой: они любили друг друга и она уезжала. Так вот Настя попала под всеобщий разъезд.
– С тобой, Валерий, скоро увидимся! – строго сказал тесть. Хлопнула дверка такси, и они уехали.
Мама утерла слезу. Как-то не так начинается новая жизнь!
Мы вернулись наверх, сели, смотрели. Последние минуты! Всю мебель почти оставляли тут: и кованый сундук, и большой узорный буфет, и стол на круглых тумбах, на который положили меня, принеся из роддома. Надо было и Настю туда положить, чтобы прониклась хоть чем-то. Не успел. В новом жилье уже этого не будет.
“На прощанье” – так я назвал свой рассказ, самый ранний, про все, что оставил тут. Вот – выглянул в окошко – атланты мои у дома напротив: один, как положено, босой, а другой почему-то в ботинках со шнурками! Нигде больше не видел такого – специально для меня. Как без них буду?.. Гуд бай!
Звонок. Грузчики!
Даже и они, оглядев высокие светлые комнаты, старую мебель (“Не забираете?”), чуть удивились. Однорукий (надо же, как бывает) грузчик-бригадир прямо спросил:
– И охота вам с улиц Преображенского полка уезжать на болото? Вроде интеллигентные люди…
– Грузите! – махнул рукой я.
Поздно уже.
Исчезли последние дома города. Бесконечное кладбище, вдруг перешедшее в поле с торчащими кочанами, похожими на черепа. Веселенькое местечко.
Резко, без всякого предупреждения, пошел длинный однообразный дом. Неотличимая от других парадная – пришлось загибать пальцы, чтобы вычислить ее. Вот она, моя жизнь теперь.
– Вот здесь, стоп!
Пианино, однако, мы захватили, так что грузчикам удалось себя показать. Пятый этаж! Особенно потряс меня однорукий: бесстрашно брал самое тяжелое!
Уехали и они – последние из прежней жизни.
– Что ж… счастья вам! – неуверенно произнес однорукий.
Пустые стены. Дальний закат.
Долгое время спал не раздеваясь на нераспакованных узлах и сны были сладкие: что весь этот переезд – сновидение, и просыпаюсь у себя на Саперном, и солнце на той стене, где всегда! Порой даже вставал и ходил в этом счастливом сне, и вдруг… Где я?! Нет ничего! Сумасшедшие, что ли, сюда выселены, которые тут ходят и как бы довольны?
А еще и в Петергофе непонятно что! Нашел единственную на всем гигантском пустыре телефонную будку.
– Это ты? Голос какой-то странный, – удивилась Нонна.
Так неделю ж вообще не разговаривал! Не пользовался им!
– А приезжай, а? Тут не очень…
Вагон громко дребезжал, особенно почему-то на остановках. За домиками – залив. Берег этот никогда не был финским, всегда был нашенским, и это сказалось. Роскошь петергофских фонтанов и дворцов – и бедность окружающей жизни. Теперь тут прорезались теща и тесть. Причудливые персонажи. Но как зато расскажу я о них моим приятелям! Я бодрился. Снова смотрел, может быть, появится что-то радостное? Плыли величественные – в те годы обшарпанные – дворцы и замки. Стрельчатый, готический, желтый петергофский вокзал.
Наискосок сквозь кусты. Трехэтажненький, небольшой, аккуратненький типовой домик-пряник, построенный после войны пленными немцами – особенно много таких в разрушенных немцами же дворцовых пригородах, Пушкине и Петергофе. Темно-зеленая краска на лестнице. Обитая пахучим кожзаменителем дверь номер один. Вторая половина моей жизни пройдет здесь. И какая половина!
Тронул кнопочку. Никто что-то не торопится. Наконец забрякали затворы, словно в камере.
– Ой, Венчик! – Нонна в каком-то нелепом халате, видно мамочкином, сразу убежала за занавеску, где кряхтела и хныкала Настя.
– Сейчас, Лопата, сейчас! – бормотала Нонна. Уже и прозвище ей сочинила – “Лопата”! Настя зачмокала.
Тусклый свет. Пахло паленым: теща, топая утюгом, гладит пеленки. Тепло, сонно. Заглянул за занавеску. Настька лежала на коленях у Нонны, сосала грудь, сучила ножками в розовых ползунках, иногда пыталась крохотными пальчиками ухватить ступню. Щечки толстые, глазки сонные – и в то же время напряженные. Побренчал над ней купленной погремушкой из разноцветных пластмассовых шаров, и взгляд ее повернулся ко мне.
– Узнает! – радостно воскликнула Нонна. Ну еще бы, не узнавать отца!.. Которого видит, впрочем, второй раз в жизни. Ничего, наверстаем. Пока она мало что понимает. А там – возьмемся!
– Мам! А можно мы с Валерой погуляем вдвоем?
Теща, услышав эту странную просьбу, строго глянула на меня, словно на незнакомого, потом сухо кивнула.
– Ура!
Мы выскочили на волю – через дворик, по проспекту, в пустынный парк, не знаменитый, пустой, без фонтанов.
– Первый раз гуляю одна! Как здорово идти без брюха и без коляски! Отвыкла уже! – ликовала Нонна.
По пологой широкой аллее с могучими дубами мы спускались к заливу. Темнело.
– Да, здорово здесь гулять! – Я поддерживал бодрость.
Нонна вздохнула.
– Ты чего? – потряс ее за тощие плечи.
– Рассказать? – слегка виновато произнесла она.
– Ну!
– Вот тут! – указала она на чахлые кустики и стала рассказывать…
Чуть отойдя от коляски, стоявшей на лужайке, она закуривала на ветру, по лихой своей привычке закинув полы плаща на голову. Успешно закурив, она убрала этот кокон с головы и увидела, что над Настиной коляской склонился какой-то ужасный человек. Повернулся к ней. Глаза его были безумны.
– Я сейчас задушу вашу дочь! – прошипел он. Свисала и сверкала слюна. Нонна не могла сдвинуться с места.
Он отвел узорный клинышек полотна, закрывающий личико спящей дочки, и, как рассказывала Нонна, вдруг застыл и даже отшатнулся.
– Ага! – произнес он и, кивая и приговаривая: – Ага, ага, – начал пятиться.
Перед тем как исчезнуть за кустом, последнее “ага” он сказал даже с каким-то торжеством и глаза его радостно блеснули, словно он увидел в коляске… что-то свое!
– Чушь! – вспылил я. – Опять твоя… белая горячка!
– Ты что? – Нонна обиделась. – Я же не пью!
– Ну значит у этого белая горячка! Мало ли их ищет тут стеклотару?! Кой черт тебя сюда занес?
Пытаешься свалить все на нее? А тебя почему не было?
– Так надо же ее катать, туда… сюда! – Нонна задвигала руками вперед-назад.
Обычная ее веселость уже вернулась к ней. Облегчила душу! Переложила все на меня. А ты как думал? Зачем-то (для очистки совести) полазил в кустах.
– Ну видишь! – торжествующе произнес. – Ни одной бутылки! Значит, собрал!
Прямо Шерлок Холмс! За шиворот насыпалась труха, и вспотевшая кожа на загривке отчаянно чесалась.
– Почеши! – оттянул воротник. – О-о! Отлично.
Обратно поднимались уже веселые.
– Какой ты умный, Венчик! – умильно, слегка передразнивая свою мать, говорила Нонна. – Все понимаешь! – Застыла, пальчик подняла. – Больше мы сюда не придем!
Умеет она свести серьезный разговор в дурашливый… Долгий подъем на темную гору. Нигде ни огонька. Да. Странное место. Внизу заросший камышом ржавый остов дачи несчастной царской семьи. Какое-то запустение, тоска.
– Зачем вы обменялись сюда? – вырвалось у меня.
Из чудесной коммуналки на канале Грибоедова! Нормальное место найти не могли?
– Так это ж все наше, родное! – Нонна насмешливо поставила ударение на первое “о”. – Отец давно мечтал.
Оказывается, он еще и мечтает. Не знал. Мне он казался более рациональным.
– Тут же неподалеку, в Лигово, фамильный наш дом!
Ах да! И неспроста рядом с дворцами: отец ее отца, дед Николай Куприяныч, был личным машинистом царя. И в трехэтажном доме, самом богатом в Лигове, было много красивых вещей, личных подарков царя Николаю Куприянычу и его семье: вазы, шкатулки. На праздники собиралось лучшее местное общество: почтмейстер, полицмейстер, главный врач местного сумасшедшего дома, – пели романсы, шутили, играли в фанты! В зале стоял белый рояль, и на нем дети прекрасно музицировали. Борис Николаевич и сейчас, разгулявшись, мог сбацать!