Тише, пожалуйста

Позвольте сделать краткое отступление. У нас в колледже есть процветающее музыкальное общество, которое за последние годы настолько выросло количественно, что ему стало по плечу исполнять даже не очень монументальные симфонии. А в том году, о котором идет речь, был задуман весьма амбициозный проект. Общество решило поставить новую оперу, написанную молодым талантливым композитором, чье имя здесь упоминать будет несправедливо, поскольку он теперь хорошо всем вам известен. Назовем его Эдвардом Инглэндом. Название его произведения я позабыл, но то была очередная вздорная драма о трагической любви. Никак не могу понять, почему все считают, будто с музыкальным аккомпанементом они становятся менее нелепыми, чем без него. Многое, несомненно, зависит от музыки.

Я и сейчас помню содержание либретто, прочитанного в ожидании, пока поднимут занавес, но до сих пор не могу понять, было ли оно написано всерьез или в шутку. Судите сами… Действие происходит в конце викторианской эпохи, главные герои — страстная дочка почтмейстера Сара Стэмп, угрюмый лесник Уолтер Партридж и сын сквайра, чье имя я позабыл. Эта старая история о любовном треугольнике, усугубленная нежеланием жителей деревни принимать перемены — в данном случае новую телеграфную систему, от которой, как предсказывают местные старухи, у коров пропадет молоко, а у овец начнут рождаться ягнята-уроды.

Если опустить детали, все сводится к обычной драме ревности. Сын сквайра не хочет жениться на Почте, а лесник, взбешенный отказом, строит планы мести. Трагедия достигает жуткого финала, когда бедняжку Сару, задушенную лентой для перевязки посылок, находят в почтовом мешке в Отделе писем, не нашедших адресата. Жители деревни вешают Партриджа на телеграфном столбе, что весьма возмущает протягивающих линию рабочих. Злодею предстояло спеть арию во время повешения, и я очень сожалею, что так ее и не услышал. Сын сквайра то ли спивается, то ли уезжает в колонии и спивается уже там. Вот и все.

Вижу, вы гадаете, зачем я все это рассказываю, но проявите еще немного терпения. Дело в том, что, пока эту синтетическую ревность репетировали, за кулисами происходили реальные события. Кенделл, приятель Фентона, был отвергнут юной леди, которой предстояло играть Сару Стэмп. Не думаю, что он был столь уж мстительной личностью, но он увидел возможность для уникальной мести. Давайте будем честны и признаем, что студенческая жизнь прививает некоторую безответственность… и многие ли из нас при подобных обстоятельствах отвергли бы такой шанс?

Как вижу, вы уже начали обо всем догадываться. Но ведь мы, зрители, ни о чем и не подозревали, услышав в тот памятный день первые звуки увертюры. Публика собралась весьма солидная: там были все — от президента университета и ниже. Деканы и профессора шли по пенни за пару; я так и не смог выяснить, как устроителям удалось уговорить такое количество людей посетить премьеру. Да и я сам, если подумать, уже не могу вспомнить, что я там делал.

Увертюра смолкла под радостные возгласы слушателей, и, должен признать, под свист нескольких наиболее возмущенных их представителей. Но, возможно, я к ним несправедлив: не исключено, что они были наделены истинным музыкальным слухом.

Затем поднялся занавес. Сцена изображала деревенскую площадь эпохи шестидесятых годов прошлого века. Вошла героиня, читая адреса на открытках, пришедших с утренней почтой. Она видит письмо, адресованное юному сквайру, и начинает петь.

Первая ария Сары была не столь плоха, как увертюра, но достаточно мрачна. К счастью, нам довелось ее слышать лишь первые несколько секунд…

Вот именно. Не станем задаваться вопросами о том, как Кенделл уговорил простодушного Фентона принять участие в своей авантюре — если, конечно, изобретатель понимал, для чего будет использован его аппарат. Достаточно сказать, что демонстрация оказалась чрезвычайно убедительной. На сцену опустилась внезапная завеса тишины, а голос у Сары Стэмп просто-напросто отключился, словно в телевизоре повернули ручку громкости. Все застыли, изумленно глядя на беззвучно раскрывающую рот певицу. Потом и она поняла, что происходит, испустила беззвучный вопль и убежала за кулисы, усеивая сцену потоком открыток.

Наступил невероятный хаос. Поначалу каждый зритель на несколько минут решил было, что потерял слух, но вскоре по поведению остальных убедился, что вокруг него такие же товарищи по несчастью. Кто-то с факультета физики довольно быстро во всем разобрался, потому что по первым рядам, где сидели важные персоны, стали передавать из рук в руки какие-то записки. Вице-президент настолько разгневался, что попытался восстановить порядок, забравшись на сцену и отчаянно отдавая распоряжения на языке жестов. Но я к тому времени настолько обессилел от хохота, что уже не смог насладиться такими мелкими деталями.

Ничего не оставалось, кроме как покинуть зал, что все и сделали по возможности быстро. Думаю, Кенделл попросту сбежал — он оказался настолько ошеломлен произведенным эффектом, что позабыл выключить глушитель. Он побоялся оставаться в здании, справедливо опасаясь, что его могут поймать и линчевать. Что же касается Фентона… увы, мы так никогда и не узнаем его версию этой истории, а последующие события можем лишь восстановить по оставшимся вещественным доказательствам.

Как мне представляется, Фентон дождался, пока зал опустеет, а затем пробрался в него, чтобы отключить аппарат. Взрыв услышали по всему колледжу.

— Взрыв? — ахнул кто-то.

— Разумеется. Я содрогаюсь при мысли о том, что все мы чудом избежали гибели. Еще десяток децибелов, пара лишних микрофонов, и он мог произойти, когда зал был еще полон. Считайте, если желаете, примером неумолимости провидения то, что при взрыве погиб лишь изобретатель. Возможно, оно и к лучшему: по крайней мере, он погиб в момент своего триумфа и прежде, чем до него добрался декан факультета.

— Да хватит морали. Что случилось-то?

— Что ж, я уже упоминал, что Фентон был весьма слаб в теории. Если бы он провел математический расчет глушителя, то обнаружил бы свою ошибку. Видите ли, проблема в том, что нельзя уничтожить энергию. Даже когда один волновой пакет гасится другим. Вся нейтрализованная энергия просто-напросто накапливается в другом месте. Представьте, что вы подмели в комнате пол и в ней стало чисто — но лишь потому, что весь мусор вы замели под ковер.

Если внимательно проанализировать теорию, то станет ясно, что аппарат Фентона был не столько глушителем, сколько накопителем звука. И все время, пока был включен, поглощал звуковую энергию. И на том представлении он просто-напросто ею захлебнулся. Вы меня лучше поймете, если просмотрите партитуру оперы. А к музыке, само собой, добавился издаваемый зрителями во время паники шум — вернее, шум, который они пытались издать. Суммарное количество энергии было огромным, а бедному глушителю приходилось всю ее накапливать. Где она копилась? Ну, я не видел его схемы… скорее всего в конденсаторах блока питания. И к тому времени когда Фентон решил выключить аппарат, тот превратился во взведенную бомбу. Звук его приближающихся шагов оказался последней соломинкой, и переполненный энергией аппарат не выдержал. Он взорвался.

Некоторое время все молчали — вероятно, в знак уважения к памяти покойного мистера Фентона. Потом через круг слушателей протолкался Эрик Мэйн, который последние десять минут что-то бормотал в углу, сидя над расчетами. Он воинственно помахивал перед собой листком бумаги.

— Эй! — воскликнул он. — Я был прав с самого начала. Эта штука не могла работать. Зависимость между фазой и амплитудой…

Парвис небрежно отмахнулся.

— Как раз это я и объяснял, — терпеливо произнес он. — Вы бы лучше слушали. Как жаль, что бедняга Фентон узнал о своей ошибке столь трагически.

Он взглянул на часы и почему-то сразу заторопился.

— Господи! Мне пора бежать. Напомните как-нибудь, чтобы я рассказал, какие поразительные вещи можно увидеть в новый протонный микроскоп. Это еще более замечательная история.