Страница 37 из 39
— Рита, не придуривайся, сделай милость? — устало попросил Никита. — Не знаю, что у тебя произошло…
— Зато я знаю, — перебила я его. — Никаких свеженьких трупов по твоей части не намечается. Ну что тебе, солнышко, на экономических преступлениях не сиделось? Жили бы мы с тобой душа в душу, как Бойль с Мариоттом или даже как Римский с Корсаковым.
Массаракш! Он ведь сейчас из меня всю душу вынет, и косточек не оставит. Хотя какие там у души косточки? Обидеть его? Послать в дали туманные? А мириться потом как? Жалко ведь… Я улыбнулась самой что ни на есть медово-сахарной из всех улыбок, что были у меня в арсенале. Аж самой противно стало — как депутат какой-нибудь, честное слово.
— Знаешь что, свет моих очей? Яви уж божескую милость, ладно? Оставь меня в покое. Хотя бы на сегодня, еще лучше дня на три, а? Ну не восхищает меня сегодня твое общество, уж не обессудь. И этого спасателя малолетнего с собой прихвати, а то он, чтобы вскипятить чайник, пожарную команду вызовет.
— Ну Рита… — жалобно протянуло дитя. — Я…
— Ага, ты решил, что у меня по углам сидит стая террористов, которых останавливает лишь то, что они выбрать никак не могут: четвертовать меня, сжечь или утопить. А поскольку в одиночку ты с террористами воевать не обучен…
На Кешку было жалко смотреть. Вот, в самом деле, напала на ребенка, а он, между прочим, за тебя, Ритуля, испугался. Ильин был попросту в бешенстве и, кажется, уже в самом деле начал выбирать способ быстрейшей моей ликвидации. Чтоб не воняла. Но резко выдохнул, поднялся, бросил «мир вашему дому» и вышел. Замок прощально лязгнул.
— Кешенька, не обижайся на меня, солнышко мое, ладно? Я же понимаю, ты за меня беспокоился.
— А… — Глебов открыл рот и забыл его закрыть.
— Все нормально, радость моя, только в следующий раз не забывай, что Ильин, кроме того, что он милейший человек, еще и… кто? То-то и оно. А профессионал всегда останется профессионалом. Нечего ему там делать, все уже кончилось. Кстати, я и забыла тебе спасибо сказать.
— Издеваешься? — набычилось чадо.
— Вот здрассьте, сразу издеваюсь. За программки твои, очень пригодились.
Кешка мгновенно забыл про все обиды.
— И как?
— Не скажу «хорошо», язык не поворачивается, но все, что было нужно, получилось. Может, как-нибудь расскажу. А сейчас ступай-ка ты домой, ладно?
47
Узелок завяжется, узелок развяжется…
— Ну, теперь рассказывай, во что я тебя втравила, — потребовала Лелька.
— Ты давно вернулась? — ответила я встречным вопросом.
— Вчера, — сообщила моя нежданная. — Тебя на месте нет, а тут Иннокентий объявился, ничего не объяснил, притащил сюда — ты ей друг, говорит, или не друг?
— Зараза, ничего не скажешь, — согласилась я. Вяло, с энтузиазмом тряпичной куклы. Сил на то, чтобы возмущаться или объяснять что-то, не было совсем. А придется…
— Давай выкладывай, что у тебя все-таки стряслось? — не унималась Лелька. Я не Ильин твой, последствий не будет.
Эт-точно. Чего-чего, а на предмет сохранения тайны Лелька надежней десяти швейцарских банков сразу.
— Все дело в том, что юная мадам Шелест оказалась банальным вампиром.
— Что?!! — Лелька намеревалась налить кофе, но вместо этого бухнула джезву, которую держала в руках, обратно на стол, да так, что половина содержимого выплеснулась, образовав на столе лужу, цветом и обширностью способную соперничать со знаменитой миргородской.
— Кровь по ночам она, конечно, не пила, хотя с нее, ей-богу, сталось бы. Ты, кстати, семью Германа себе представляешь?
— Вику знаю, сестру его, ну, Бориса, конечно, Стаса, шофера…
— Бывшего шофера, — уточнила я. — Ладно, поехали. Маму Германа зовут Зинаида Михайловна, Нина — что-то вроде домоправительницы, дочь Ольга, остальное по ходу дела будет ясно. Жила-была в одной деревне девочка. Не сиротка, при родителях. Но мамочка с папочкой у нее были хуже покойников — алкаши, в доме — шаром покати, да и поколачивали ее, я так думаю. В общем, несладко девочке жилось. Натерпелась. И в какой-то момент сломалась, решила — хватит. Было девочке в то время девять лет. Как-то осенним вечером, когда мамочка с папочкой по обыкновению изволили надраться и захрапеть, девочка, вместо того, чтобы, как всегда, прятаться в пристройке, прокралась в избу и закрыла вьюшку. До того, как угли прогорели. Наутро местный участковый констатировал, что пара деревенских алкоголиков скончалась от неправильного обращения с печкой. Отравились, дескать, угарным газом. Девочку, по отсутствию каких бы то ни было родственников, отправили в детдом.
Больше всего она боялась вновь скатиться в то же самое болото. Упорства ей, как ты понимаешь, было не занимать. Так что удивляться не приходится, что школу девочка закончила одной из лучших, успев попутно обаять директрису и выучить второй язык. Но это так, детали. В институт поступила, я полагаю, легче легкого, тем более, что ей, как несчастной сиротке, вероятно, какие-то льготы полагались.
Однако быстро поняла, что упорная учеба — отнюдь не гарантия безбедной и спокойной жизни. Осмотревшись, она начала другую охоту. Институт — побоку. Не прошло и полугода, как она начала работать в конторе у Германа. Спустя еще совсем недолгое время мы можем видеть бывшую бедную сиротку уже в качестве новоиспеченной мадам Шелест. Хэппи-энд.
И тут обнаруживается, что покой нам по-прежнему только снится. А вдруг кто-то узнает, что она детдомовская? А вдруг долгожданного супруга убедят в том, что они неровня? А вдруг разлюбит и вышвырнет?
— Господи, чушь какая! Герман не способен никого никуда вышвырнуть. Хотя… вообще-то…
— То-то и оно, что «хотя вообще-то»… И не смотри со своей колокольни. Ты не росла в развалившейся избе, прячась от пьяных родителей.
— Да, пожалуй. Чего не было, того не было. А ты уверена, что ее родители не сами угорели?
— Либо так, либо ей это привиделось. Главное ведь — что она сама уверена в том, что сделала. А дальше уже все очевидно. Домашние Германа терпеть ее не могут — так же, как когда-то ненавидели родители. Значит, надо максимально упрочить свои позиции.
— Я же ее видела несколько раз — такая нежная, хрупкая…
— Угу. Я на том же прокололась. И Герман, кстати. Казалось, что вокруг беззащитного создания собираются злобные враждебные силы… А они собирались не вокруг, а в ней самой. И знаешь, дело может быть даже не в материальном достатке, а в том, что это чудовище выросло из ребенка, которого никто не защитил, когда в этом была необходимость. Возможно, если бы Герман не любил своих домашних и не пытался всех объединить, ничего бы и не было. Она бы чувствовала, что ее наконец-то любят — и все в порядке. А тут приходится делиться. Да не богатством — любовью.
— Но ведь оттого, что человек любит, например, сестру — он не станет меньше любить жену.
— А Кристине-то откуда об этом знать? Ей, я думаю, казалось, что если у Германа, кроме нее, никого не останется, то тогда уж он точно никуда не денется. Вдобавок ко всем своим страхам она обнаруживает, что у Германа есть сын, о котором он, кажется, не догадывается.
— Ты что, мыльную оперу мне решила рассказать?
— Да уж прям! Все проще. Стас — сын Нины, это никакой не секрет. Сто лет назад, чуть не в школьном возрасте у Германа с Ниной был роман. И, как я думаю, они поссорились. Да так крупно, что она уехала куда глаза глядят. И уже вдали от дома обнаружила, что беременна. А когда вернулась… Она ведь гордая, как черт знает кто. Видимо, хотела, чтобы Герман сам догадался, чтобы прощенья попросил. Но ты же знаешь мужиков — их пока носом не ткнешь… Вот так и вышло.
— Так Герман Борисович до сих пор, что ли, не знает?
— Сейчас-то, наверное, уже знает, да что толку? Но это так, преамбула, вернемся к Кристине. При полной моральной недоразвитости мозгов у нее навалом. А тут и удачный случай нарисовался. Ольга отца очень любит и наверняка ревновала страшно. И начала подбрасывать молодой мачехе угрожающие письма. Не от большой злобы — так, насолить немного. Но Кристина этим тут же воспользовалась: ах, кто-то из домашних ее страшно ненавидит и преследует. Показывает письма Герману — кстати, не удивлюсь, если к Ольгиным произведениям Кристина и от себя изрядно добавила, — и порванную цепочку, его подарок, разливает у себя ванной шампунь… Герман, естественно, пугается и начинает лелеять и беречь ее еще пуще. Понимаешь, мне бы сразу догадаться, что к чему, как только я эту цепочку увидела. Ее никто не рвал — ее разрезали.