Черный сок

— Я о них раньше не слышал. Недавно из любителей? А видеть — видел. Кажется, на подтанцовке, в труппе.

— Они уже отделились?

— Скоро. К парку направляются. Пьют из бутылок. Погоди… Один поперхнулся.

— Сделай, чтоб до смерти!

— Ага, прикинь! Так кашлянул, что на два метра отбросило… Все, вроде оклемался. Давай-ка, Тат, похлопай друга по спине… Опа, отличная озвучка! Студень, да ты просто мастер.

— Чего? — Несмотря на размер только что извергнутой сопли, в голосе Студня еще клокотала остаточная хрипота.

— Тиф сейчас отхаркнул — точняк в унисон с тобой. И по цвету похоже.

— Уже зашли в парк или нет? Не тяни!

— Они у всей улицы на виду!

— Ну и пусть, вали к чертям! Давай уже закругляться, а то на обед пора. Шницеля сейчас горяченького, а? Как ты на это смотришь?

— К поляне подходят, где фонтан. У фонтана и положу.

— Только не промахнись. Я уже взял на карандаш. — Студень встал, поддернул рюкзак, похлопал себя по карманам.

— Сейчас, сейчас, погоди…

Я снял Тата возле бортика, а Тифа — на бегу, у самых деревьев. Затем я с любовью разобрал "фьоре скьятаре», сложил треножник, упаковал все в футляр. И мы ушли.

Сколько себя помню, всегда ненавидел этот момент: акция кончается, наваждение проходит, и замечаешь, что сидишь где-нибудь на крыше, среди вековых мусорных мешков, или в заброшенном офисе, по колено в пыльных бумагах, в окружении стульев с висящими на спинках пиджаками мертвых клерков. И вообще, та часть, где приходится общаться и сидеть в трактире, привлекает меня меньше всего. Хотя с другой стороны, лучше все-таки сидеть в трактире, чем сидеть голодным.

Раздвигая пыльные портьеры, мы со Студнем прошли длинным коридором мимо роскошных комнат, которым в большинстве своем удалось избежать разрушения: по-прежнему золотились на стенах тисненые обои и горбилась по углам чопорная мебель медового дерева, ожидая первой суровой зимы, что неизбежно превратит ее в дрова. Отряды клоунов побывали здесь сразу после пожара; теперь вместо Святого Человека со всех картин и барельефов на нас смотрел великий Плакса Ей-Зу, главный буффон всех времен и народов, и знаменитый красный нос мелькал то гигантским гипсовым прыщом, то крашеным кружком с белой точкой блика, а то и драгоценным рубиновым кабошоном, который хотелось отломать и сунуть в карман. Правда, рубины сейчас здорово упали в цене. Да и сам я давно уже не вор — перебежал на другую сторону баррикады.

Мы пришли в «Пиффин». Здесь было дороже, чем у Очкастого Эйдера — приходилось платить за все эти зеркала, канделябры и гипсовых дельфинов на потолке, — зато кормили не в пример лучше, а мы, как-никак, заслужили доброе угощение. Спросив супа и жареной трески, мы подняли бокалы с шипучкой, традиционно салютуя удачно проведенному утру. Вокруг сидели простые люди, занимающиеся нужными делами; самая, что говорится, соль земли: носильщики, продавцы билетов, уборщики и психотерапевты. На шляпах и плащах блестели свежие капли дождя.

— Ну что? — начал Студень. — Пес-Нога говорит, ты у нас волк-одиночка.

— Просто не люблю шума. — Я погонял по тарелке кусок трески. — Сперва хотел пристать к Диким, знаешь. Работать ножом, говорить красивые слова… Не вышло, слишком противно. Не могу с этими тварями рядом… И морду раскрашивать не могу, даже для маскировки.

Я отложил вилку — и Студень имел удовольствие познакомиться с моим тиком, когда все тело сжимается в комок, от губ до пальцев на ногах, чтобы стряхнуть ощущение белил на коже. У таких тиков бывают разные причины, и Студень терпеливо ждал, пока я приду в себя.

— Я вырос в детдоме, — объяснил я, выбрав нейтральный вариант, ложившийся на язык без особого труда. — Не в монастырском, в государственном. Звезды арены к нам заходили после выступления — и просто тыкали пальцем: этот, этот…

На лице Студня все было написано, как на цирковой афише. В пожатии его плеч сквозила жалость, но вид говорил: «И выбирали, конечно, бедного тебя? Ага, рассказывай».

— Меня ни разу не уводили, — успокоил я его. — Один раз, правда, чуть не попал под раздачу. Однако пронесло.

Все, Студень, хватит с тебя. Больше тебе знать не обязательно.

— Зато других детишек брали, каждые четверг и субботу. На протяжении многих лет. Все эти живые легенды арены, Барли-Чарли и прочие… Сейчас их уже на свете нет, убивать некого. Им что? Потешились и забыли. Даже имени не спрашивали. Зато ты всю жизнь слышишь знакомые имена. То один, то другой — либо с крыши прыгнет, либо слону под ноги… И наконец понимаешь, что так дальше нельзя. Надо что-то делать.

Студень отхлебнул шипучки и кивнул.

— Это точно.

Его решимость не уступала моей, только природа ее скорее всего была другая. Ну что ж, пусть держит в себе. Имеет право.

Мы уже прибрали мусс из папайи и причмокивали над остатками салями в шоколаде, когда по трактиру прокатился могучий женский голос:

— Джеральд! Лапочка!

Студень дернулся и пожух.

— Это мать, — прошипел он. — Веди себя прилично…

Изобразив идиотскую улыбку, он поднялся из-за стола.

— Мама! Зачем ты ходишь в такие места? Это же «Пиффин»!

Тьфу, ну и интонация! Откуда только взялась.

— А я тебя в окошко… М-м-м! М-м-м! В окошко тебя увидала!

Подошедшая тетка смачно расцеловала Студня в обе щеки. Смотрелась она, мягко говоря, экстравагантно: румяна, выпушки, пышный парик, похожий на торт-крокембуш. И запах — приторный, цветочный… Настоящие духи, магнолия или что-то в этом роде. Студень понуро стоял, окутанный удушливым облаком с головы до ног.

— Лапочка, я специально зашла, чтобы тебя порадовать. Представляешь, сегодня утром Фредди и Феликс взяли Blouson d’Or!

— А? — тупо моргнул Студень.

Трактир замер. Все глаза не отрываясь смотрели на шумную пеструю женщину. Лишь один Студень не отрываясь смотрел на меня.

— Да что с тобой, в самом деле! — воскликнула тетка. — Они взяли приз! Желтые майки победителей! Лучшие клоуны дня! Ну не стой же как остолоп, лапочка! Радость-то какая!

— Мои братья… — выдавил Студень. — Близнецы… очень талантливые.

Я изо всех сил старался держать каменное лицо. Да-а, Студень! Теперь я знаю, как ты будешь выглядеть с черной накладной бородой, если тебе выбрить затылок и убрать мешки под глазами. Молоденький, резвенький. Исполненный надежд и омерзительного веселья… Надо держать лицо. Пусть сперва покажет, насколько ему небезразлично. Потом скопирую его реакцию. Самый безопасный путь.

— Но ведь любители не могут выиграть майки, — лепетал Студень. — Им даже не разрешается заходить…

Его мать поцокала языком:

— Я же тебе говорила: их продвинули!

— Говорила?..

— Ну конечно! На балу-маскараде. Ты что, не помнишь?

— Я не ходил, — глухо произнес Студень, поднимая взгляд. — Я не ходил на бал-маскарад!

Она нетерпеливо топнула тапком.

— Ну, какая разница! Ток и Тук, так они себя называют. Молодцы! Подумать только, желтые майки на первых же играх! Здорово, правда?

Я закрыл глаза… Тук неловко взмахнул руками и перевалился через бортик фонтана. Даже без пули в груди, от одного только удара головой о бетонное дно… А Ток побежал к лесу: одежды путались, в нарисованной улыбке чернел распахнутый рот. Запнулся и упал, как пробитый шарик… Нет, ничего уже не исправишь.

— Да, здорово, — сказал Студень. — Будете отмечать?

Его фальшивая заинтересованность привела клоунессу в восторг.

— Ах, лапочка, ты еще спрашиваешь! Конечно, будем! Приходи непременно. И друзей своих приводи. — Она слегка повернулась, демонстрируя, как выглядит крокембуш вполоборота. Нечто неуловимое в ее лице давало понять: «Только не этого друга».

— Да, я приду! — прокричал Студень. — Обязательно!

— Смотри же, сегодня!

И она поплыла прочь из «Пиффина», поправляя эклеры своих волос и покачивая пушистой юбочкой над позолоченными подвязками. Не хватало только белого пони и круга, посыпанного опилками.

Моя отрыжка наконец вышла через нос: беззвучная, но зловонная. Пропитанный магнолией воздух был безнадежно испорчен. Студень наблюдал, как я наблюдаю за ним; маски на его лице сменяли одна другую, а глаза оставались темными, дымчатыми. Наконец, он опустил взгляд на список десертов.