Черный сок

Прошло некоторое время, и Курик с Самедом, спохватившись, вернулись и оттащили Дота от витрины. Однако вечером, когда все уснули, он вновь пришел к магазину, чтобы проверить, не утратил ли Дом для Многих очарования. Отнюдь — в отсутствие посторонних волшебство сделалось ярче; Дот долго стоял, положив руку на стекло и тихо присвистывая от восторга, а перед ним царил объект, соединивший простоту его прошлой жизни с блеском и роскошью нынешней.

— Играешь на аккордеоне? — спросил, закурив, вышедший из магазина человек.

Человек был опрятен и подтянут, почти как Бард, только одет на западный манер: в темный костюм и белую рубашку. Единственным украшением был хитро повязанный галстук с необычной заколкой: в темноте рубиновой, а на свету превращавшейся в изумруд.

Дот помотал головой и продолжал стоять, не отрывая взгляд от Дома.

Человек докурил и скомандовал:

— А ну, заходи!

Вот так и случилось, что Дот оказался сидящим у окна в магазине, и на коленях у него лежал чудесный Дом, откуда он легко, словно мед из сот, извлекал Многих, коим не было числа, как волнам на поверхности залива. А потом спустилась ночь, и человек отпустил его. Улицы Порт-о-Лорда были пустынны. В ушах Дота всю дорогу ликовала новая музыка, а в глазах стояли миражи запыленного и перепачканного речной грязью поселка, где жили Уинсам, Ардент, Бонне и другие.

За время пребывания в Порт-о-Лорде Дот не потратил ни гроша, несмотря на соблазны ярмарки и старания Самеда и Курика, что как одержимые тыкали пальцами в пестрые одежды и убеждали не уходить без обновки. Вернувшись, он на протяжении нескольких месяцев откладывал почти все свое жалование, пока наконец не набралась нужная сумма, которую он тут же отвез в Порт-о-Лит и вручил владельцу аккордеона.

— Неласковый край, — отметил Самед. В зеркальных стеклах его солнцезащитных очков отражался бегущий за окном горизонт с редкими штрихами хребтовых деревьев.

— Пожалуй, — согласился Дот. — Раньше я этого не замечал.

— Здесь же ничего нет! Настоящая пустыня. От одного вида в горле пересыхает. И скука, смертная скука!

— Скука? — рассмеялся Дот. — Откуда тебе знать, что это такое! Для тебя скука — когда на обед два раза подряд одно и то же. Или когда рядом нет симпатичных женщин.

Самед самодовольно хмыкнул. Он вырядился как павлин, готовясь к встрече с Бардом и его людьми. Самеда невозможно было убедить, что во вселенной существует иное место, кроме больницы, где люди одеваются в белое. Владельцы магазинов тоже смотрели с недоверием, когда Дот пытался раздобыть белую ткань, чтобы соорудить себе и товарищу подходящий гардероб. Пришлось довольствоваться светлыми западными брюками и белой рубашкой с белыми же нашивками. Рукам с непривычки было неловко без колец и браслетов.

— Приехали, — сообщил водитель.

— Уже? Да, в самом деле… — Дот озабоченно нахмурился. — Давай-ка помедленней, а то летим как на пожар.

Машина ползла между домами, и Дот потихоньку замечал печальные перемены. Загон для скота был пуст, ограда повалилась; кое-где во дворах стояли убогие козы, привязанные к колышкам. Дом Барда, приглашение в который считалось высокой честью, превратился в ущербный цилиндр: соломенная крыша исчезла, на месте выпавших глиняных кирпичей зияли дыры. В доме явно никто не жил. От чайного шатра остался скелет: палки, веревки да хлопающие на ветру лоскуты. Все вокруг было однотонным, цвета кофе с молоком: люди, животные, растения, предметы. Дот успел уже забыть этот цвет.

— Ох, пейзажик, — вздыхал Самед. — Детям здесь не место.

Дот знал, что друг вспоминает сад, где прошло его детство — влажный мир пещер, папоротника, прудов и подушек, подсвеченный яркими одеждами и напитанный ароматами сладостей. Он видел, что Самеду до смерти хочется гуавы со льдом — в высоком запотевшем бокале, с разнокалиберными соломинками, ложечкой и крошечным зонтиком. Он понимал, что взял друга с собой неспроста, тому была веская причина, правда сейчас, застряв на полпути между волнением и тошнотой, не мог вспомнить, какая именно. Наверное, следовало прийти одному, пешком и налегке; следовало все же отыскать белую материю. Даже сейчас, в простых брюках и без колец, он был слишком чужим, слишком изысканным для этого места.

Они вышли из машины и окунулись в едкую белую жару. Дот почувствовал, как сжимаются зрачки. На несколько минут он практически ослеп — а потом и оглох, когда водитель заглушил мотор, и в уши хлынула тишина.

Темные силуэты постепенно сделались людьми, стоящими возле дверей своих лачуг. Только матери и дети. Из самого дальнего домика показалась женщина с винтовкой. Оценив машину и цветастых чужаков, она зашла обратно в дом и вернулась уже без оружия.

Одна из матерей шагнула вперед. Малыш поковылял следом, но был схвачен старшей сестрой.

— Дот! Это ты? — спросила она.

— Боже, Уинсам! Самед, помнишь, я тебе рассказывал? Уинсам, познакомься, мой друг.

— Премного наслышан и чрезвычайно польщен, — отчетливо произнес Самед.

Уинсам смерила его таким взглядом, словно у него было две головы.

— Что здесь произошло? — спросил Дот. — Бард умер?

Переведя ошарашенный взгляд на Дота, Уинсам ответила:

— Пока нет. По крайней мере, сегодня утром, когда я приносила еду, был еще жив.

Дот огляделся: люди сплотились, придвинулись и слушались молча. Чувствуя, как от страха постукивают зубы, он решился и спросил:

— А моя мать?

— У себя дома, как обычно.

Толпа расступилась, образовав узкий коридор. Какая-то женщина начала говорить, но на нее шикнули. Доту никто не смотрел в глаза. Он нерешительно повернулся к Уинсам.

— Иди, погляди сам, — сказала она.

Малыш подошел к ней и уцепился за ногу. Она погладила его по голове.

Успокоившись, Дот направился к своему дому, однако по мере того, как он подходил, шаги замедлялись — из-за запаха, что делался все сильнее. «Они обезумели, — пронеслось у него в голове. — Это какая-то шутка, дурной розыгрыш. Меня пытаются наказать».

— Мама? — позвал он в зловонный проем.

Ответа не было. Неловко согнувшись, он вошел в дом: взрослое тело не сразу вспомнило, как проходить в такие двери. Сырая грязь, мертвый очаг, немытая плоть — все это лишь аккомпанировало главному смраду. Дот отошел в сторону, чтобы пропустить дневной свет.

Мать сидела на полу обнаженная, скрестив ноги. Седые волосы были забраны в пучок. Она рассматривала Дота как мелкое животное, случайно забежавшее в дом: глаза автоматически отслеживали его движения.

Привыкнув к полумраку, Дот разобрал, что лежавший перед матерью объект был не кучей мусора, а скрюченным телом Ардент. Ноги сестры не дрыгались и не тряслись в знак того, что она узнала брата. Ардент не дышала. Мертвый смрад исходил от нее. На торчащей кверху деформированной руке ногти отливали серебром. Лицо уткнулось в пол.

Непослушным языком Дот лепил слова родного языка:

— Мы всегда знали, что она долго не проживет.

Мать посмотрела на него так, словно он сказал полную бессмыслицу. Ее голос с трудом выбрался из горла, в котором по крайней мере двое суток не было пищи и воды:

— Моя дочь за всю жизнь ни разу не болела!

Дот сморгнул горькую мысль: мама, это же я! На его лицо полз непрошеный смех. Ему хотелось крикнуть: «Посмотри на нее! Да она родилась больной! Воплощение болезни, живой недуг! Ей с самого начала не суждено было задержаться здесь надолго». Но разве можно говорить такое матери? Особенно если мать ухаживала за Ардент с того момента, как малютка появилась на свет резиновым узелком, который невозможно было развязать, и до последнего часа, когда простенькая душонка покинула этот комок плоти; если матери за все бессмысленные труды досталось не больше награды, чем уборщику, подчищающему отхожие места; если ты сам без оглядки бежал от этой неблагодарной работы, чтобы за долгие годы ни разу не вспомнить о матери и о тех, кто остался в жестоком мире Барда; а когда наконец вспомнил, то прождал еще несколько лет, прежде чем вернуться.