Брут

Простофиля был весь переполнен сластью духовой музыки, как детский шарик газом легче воздуха; он едва не взвился, и огромная энергия, которую таит в себе духовой оркестр, заставляла и карусель мчаться с невиданной скоростью… все дальше и дальше. Этот дух, казалось, вселился и в деревянных карусельных лошадок.

«Барабанщик, — думал про себя Простофиля, — барабанщик Фердинанд Кубала, куда же ты смотришь? Почему не хватаешь барабан и не играешь вместе с ними? Чего ты запряг меня в эту непонятную штуковину? И почему не слышно пехоты, как она чеканит шаг, и кавалерии, как она идет на рысях? Почему здесь только кричат дети?»

Но Фердинанд Кубала о раздумьях такого рода не подозревал и понял только одно — Кавалетто клюнул. Он смотрел из окна своего домика на Простофилину ретивость, но она его нисколько не пронимала. И говорил себе, что подобный идиотизм трогает только у несмышленышей, а у старых лошадей он курам на смех. Потом для Простофили (и чего уж греха таить — и для Косины Карла) старый иллюзионист без иллюзий перевернул пластинку. А на этой стороне был полковой марш!

Через несколько минут прибежал запыхавшийся Косина, в восторге кричавший:

— Фердан! Он, балбес этакий, все время по сторонам глаза пялит. Он, дерьмец, оркестр ищет!

— Сам вижу, — ответствовал Кубала. — Это он готовится к параду. Вот погоди, пущу ему пластинку еще раз, опять то же будет.

— Ох, и стерва же ты, Фердан! — сказал Косина Карел, знавший, что он может себе позволить. — Ты даже тварь бессловесную, и ту вокруг пальца обведешь.

И оба любовно смотрели, как Простофиля весело бежит по кругу, как дети визжат, дела идут, контора пишет…

Вечером, когда все кончилось, Кубала старательно вычистил Простофилю скребницей, окатил его бадейкой холодной воды, потрепал за белые кончики ушей и сказал:

— Так что, Филя, Кавалетто мио, опять жить захотелось?

Но Простофиля спокойно жевал сено и ничего другого ему в этот момент не было надо. Ибо вечером лошадей обычно уже не волнует то, что было утром. Только странное беспокойство глодало его, словно где-то чесалось у него внутри, куда Филя не мог достать своим коротким хвостиком. В жизни он усвоил несколько вещей, и одной из них было таскать барабан за геликонами. А теперь здесь не было ни барабана, ни геликонов, но полковой марш гремел в наступающих сумерках над деревенской площадью.

Случалось, что музыку было видно, но она не играла. Однако никогда не бывало такого, чтобы она играла и ее не было видно.

«Где они, — говорил себе Простофиля, — куда идут? За какой угол свернули?» Он начал искать и без устали высматривал запропастившийся духовой оркестр. Еще никогда ни одна лошадь так часто и с такой обстоятельностью не озиралась вокруг себя. А поскольку, как все лошади, Простофиля видел плохо, достаточно было чему-нибудь заблестеть, как в нем сразу же вспыхивала надежда. Однажды это были окна в вечернем солнце, в другой раз — начищенная до блеска тарелка над вывеской парикмахера в Чешском Броде, в третий — эмалированная молочная фляга, блестевшая под затемненным уличным фонарем. Тысячу взлетов и тысячу падений пережил Простофиля в поисках призрачного оркестра.

На первый взгляд могло показаться, что эта лошадь счастлива, ибо у нее была цель и она шла к ней. Но какое же это счастье — искать сверкание геликона, а увидеть флягу под фонарем?..

В один из ярких солнечных дней, в самый канун весны сорок пятого года случилось так, что трактор, карусель, тир и домик на колесах повстречались на дороге с отступающими армиями фельдмаршала Шернера. Войско было довольно перепуганное — как полевые мыши, серое с лица и от безнадежного своего положения, покрытое пылью проигранной войны. Но на него еще возлагали надежды. Связные на мотоциклах, с щеками, раскрасневшимися чуть больше, чем обычно, — от ветра и оттого, что им приходилось иметь дело с высоким начальством, — носились по проселкам как предвестие оживления, которое еще может принести что-то неожиданное.

В высших штабах, наряду с прочим, было решено, что в эти особо тяжкие минуты повышенное внимание будет уделено военной музыке. Преобладало мнение, что война уже, очевидно, проиграна, но солдат, отступающий под музыку, еще не совсем потерян.

Восемь моторизованных духовых оркестров колесило на путях отступающей армии, наполняя дороги визгом труб, свистом дудок и треском барабанов.

Раза три машины с играющей военной музыкой проезжали мимо замызганного, обшарпанного заведения Фердинанда Кубалы.

Однажды по неизвестным причинам — либо из давней симпатии к цирку, а не то из высших стратегических соображений — оркестр остановился прямо над ухом у Простофили.

Когда сыграли знаменитый «Баденвайлер-марш» и другие мелодии, помогавшие солдатам стольких лет призыва переносить тяготы войны, меж тощие Простофилины ребра влилось спокойствие, тишина и сладкая истома. Невидимые дотоле звуки овеществились, потерянный духовой оркестр был обретен вновь, свет снова стал таким, каким должен быть.

Простофиля видел большое дуло геликона в весеннем солнце, золото корнета-пистонов и натянутую кожу большущего барабана.

В этой неразберихе и свистопляске он был единственный, кто точно знал, что последует дальше. В этом смысле Простофиля был в более выгодном положении, чем сам фельдмаршал Шернер, который этого не знал. Маленький пони ждал, что вот-вот подкатят тележку и положат ему на спину седелко, дадут упряжь с кисточками и запрягут. Потом начнет маленький барабан, и начнет так:

«Та-ра-ра-ра там-та, та-ра-ра там-та, та-та-та рам-та, рам-там-там». А к нему присоединятся тарелки, вот как:

«Дзинь, и дзинь, и дзинь-дзинь-дзинь». Тамбурмажор ударит в большой барабан, вступят медные трубы и парад начнется…

Немецкий оркестр тем временем уехал. За ним облаком поднялась пыль, а на дороге остался гул совсем иных труб: переполошенный гул клаксонов армии, пустившейся наутек.

Простофиля не был на привязи — он был тоже сверхсрочником в отставке, пользующимся определенными привилегиями… Филя не был из тех лошадей, которые в жизни много наскакались галопом. Но этот галоп стоило видеть! Не успел Фердинанд Кубала крикнуть: «Стой!», а Косина Карел: «Тпр-ру!», как Простофиля исчез в дыму и пыли военной дороги, затерявшись между транспортами.

В оркестр! На свое место! На парад!

Он бежал беззаботно. Потом замедлил бег: с галопа перешел на рысь и, наконец, пошел шагом, как на прогулке… маленький затерянный пони среди громыхающих танков в черных тучах солярки. Словно барашек по пасмурному небу, плыл Простофиля за призраком своей мечты…

Некоторые из ехавших в машинах обращали на него внимание; поскольку они были самых младших лет призыва, он напомнил им пони, что за скромную плату катают детишек в луна-парках. Они кричали ему вслед по-немецки, но нежно, и исчезали в чаду.

Военный оркестр Простофиля нашел к вечеру. Он бивачил на лесной опушке. Лес был редкий, еще обнаженный, и отложенные медные инструменты выделялись в наступающем сумраке, как невиданная экзотическая флора, неправдоподобно золотые орхидеи, распустившиеся на почерневшем снегу и затвердевшей слякоти.

Музыканты спали и курили, и играли в карты. А один фаготист добросовестно повторял по нотам гаммы.

Мимо, свесив головы, проходила пехота. Такая усталая, что ничто уже не казалось ей смешным — даже этот человек, который в лесу, в канун весны и под конец великого отступления дул в фагот.

Долго, до самой ночи, Простофиля кружил вокруг геликонов. Но ночью он потерял их свет и уже не видел ничего, только красные огоньки сигарет, лишь по привычке прикрываемые сверху рукой.

Тогда он пошел на эти огоньки, и сухие ветки хрустели у него под копытами.