В плену страстей

Сассакус тоже должен был находиться в своем вигваме, но ему было невмоготу сидеть взаперти. Вождь вышел на воздух, чтобы окунуться в тихую ночь с алмазными россыпями звезд над головой и в теплые запахи земли, ласкающие ноздри. Взгляд его наткнулся на частокол, окружавший поселок. Сассакус с ненавистью посмотрел на этот забор. Люди – краснокожие или белые – не могут жить за такими заграждениями. Дети и женщины должны свободно гулять по окрестностям без всякого страха. Этот частокол возвели белые люди – уродливое сооружение из бревен, которое смотрело на вождя в фиолетовых сумерках. Белые люди строили стены, чтобы защитить себя от индейцев, а индейцы – чтобы защититься от белых. Все это не имело никакого смысла. В глазах Сассакуса отразились грусть и тревога, он протянул руку и коснулся ладонью шершавой коры. Его народ стал узником белых людей, несмотря на то, что за крепкими воротами не было охраны.

Вождь чувствовал, что индейцы доживают последние мирные дни…

В то время как Сассакус предавался печальным размышлениям, Баском Стоунхам, устремив взгляд в темноту, быстро удалялся от временного жилища своих прихожан. Его не интересовали ни красота звездной ночи, ни тихие вечерние звуки, которые свидетельствовали, что люди живут, дышат и любят в этой крохотной деревушке. Все мысли священника были заняты предстоящим на берегу реки свиданием с юной девушкой.

Голос Баскома прозвучал властно и резко, когда он вцепился в плечо девочки. Ее звали Анной, и она была сильно испугана, как испугался бы на ее месте любой ребенок пятнадцати лет от роду. На глазах девочки навернулись слезы от боли, причиняемой проповедником. Ей хотелось кричать, но она не могла вымолвить ни звука под его пристальным взглядом. Анна с трудом сглотнула и попыталась заговорить.

– Ты должна молчать в моем присутствии! Я чувствую, что на меня сходит видение… – проговорил Баском, заставляя девочку опуститься на колени. – Сложи руки и молись вместе со мной. Вымаливай у Господа прощение за то, что сбежала от своих родителей. Я заметил, как ты смотрела на молодого Эмери, и видел, как он смотрел на тебя. Молись Господу, чтобы Он изгнал вожделение из твоего тела! – приказал он.

Анна почувствовала, как страх сковывает ее тело.

– Проповедник Стоунхам, честное слово, я не испытываю никакого вожделения к Уильяму Эмери. Однажды наши взгляды встретились, но я сразу же отвела глаза. Все произошло случайно!

– Очень трогательная история! – язвительно откликнулся Баском. – Но я не верю тебе. Я знаю, о чем говорю. У тебя тело женщины, а все женщины похотливы. Вы отдаете мужчинам свои распутные тела и выставляете напоказ свои прелести, как уличные торговки! Фу, какая мерзость! – прошипел он. – А теперь молись и не смей останавливаться, пока я не разрешу, или мне придется иметь долгий разговор с твоими родителями о твоей безнравственности.

Анна потупила глаза и опустила голову, бормоча слова молитвы. Она была готова сказать все что угодно, лишь бы Стоунхам не очернил ее перед родителями.

Пока Анна молилась, Баском устроился перед ней поудобнее и приподнял голову девочки.

– Закрой глаза, когда молишься Господу нашему! – возбужденно воскликнул он, лихорадочно расстегивая брюки…

Внезапно девочка испуганно вскрикнула и отшатнулась, закрывая лицо руками.

– Распутная девка! – хриплым голосом заорал Баском, поспешно застегивая штаны. – Я готов сжалиться над тобой и не стану рассказывать твоим родителям о твоих греховных привычках. Я останусь здесь на всю ночь и буду молиться за твою душу. В твоих жилах течет дьявольская кровь, – пробормотал он, открывая молитвенник и становясь на колени.

Ослепленная слезами, Анна вытерла рот и бросилась бежать. Она не распутная девка, нет! Девочка бежала до тех пор, пока ноги держали ее. Она решила, что должна кому-то все рассказать. Но кому? Вилли Эмери? Обхватив голову руками, Анна зарыдала.

– Я не такая, как он говорил! Не такая! – снова и снова выкрикивала она.

В итоге обессилевшая девочка уснула, а через несколько часов ее нашел Вилли Эмери и отнес к обеспокоенным родителям.

В свои семнадцать лет он чувствовал себя взрослым мужчиной, когда подошел к родителям Анны и заверил, что с девочкой все в порядке и она просто уснула на берегу. Никто, кроме Вилли, не увидел на ее щеках следов слез, и он пообещал себе выяснить их причину. Он также был единственным человеком, который заметил, что нигде не видно священника. «А это, – сказал себе Вилли, – не похоже на Баскома Стоунхама, который любит находиться в самой гуще событий, не выпуская из рук молитвенника».

Никогда еще Калеб не был так зол! Сассакус прав: белые ужасно глупы. Люди, которые сидели сейчас перед ним за столом, с их веселыми разговорами и элегантными костюмами, вызывали у Калеба раздражение и брезгливость. Они выслушали его, а потом рассмеялись. Глупости! Сассакус? Сассакус не хочет никакой войны! Сассакус любит белых людей! Индейцы могут объединиться? Ерунда! Кого волнует, что эти дикари пришли сюда первыми? Белый человек оказался сильнее, он уже доказал это. Даже если индейцы и соберутся вместе, они не ровня англичанам и голландцам. Возможно, будет стычка или две, но этим мерзавцам дикарям быстро укажут на их место.

Калеб наблюдал, как мужчины подняли бокалы и выпили за смерть всех краснокожих. Изрядно пьяный представительный джентльмен в темно-красном жилете и кружевной рубашке громко хлопнул Калеба по спине и постарался сфокусировать взгляд на сердитом лице капитана.

– Вы, ван дер Рис, считаете, что вправе контролировать деятельность нашей компании в Америке.

Но это не так! – заявил он, размахивая указательным пальцем. – Мы знаем, что делаем. И губернатор Кифт скоро докажет вам это!

Калеб буквально кипел от злости, но понимал, что нет смысла спорить с пьяными. Судя по всему, это было их нормальное состояние – видимо, трезвость была не в моде в этих краях. Калеб оказался единственным здравомыслящим человеком среди них. Письмо, гарантирующее ему полную власть в качестве представителя Голландской Вест-Индской компании, ничего не значило для этих отупевших от пьянства идиотов.

Сассакус занял свое место в совете у большого костра, его представитель огласил имена присутствующих вождей. Хотя сами вожди не приехали на встречу, представители заменяли их, выступая от их имени. Когда все собрались, гости сели бок о бок, образовав прямую линию. Сассакус расположился поодаль от костра, лицом к прибывшим. Сквозь языки пламени он видел своих недругов. Множественные распри разъединяли индейские племена, но Сассакус надеялся, что они сплотятся перед лицом общей опасности.

Гладя во враждебные глаза, вождь обратился к собравшимся с речью:

– Все индейцы – братья. Все мы принадлежим к семье Алгонкин и говорим на одном языке. Мы дети земли и должны жить ради нее. Настало время пи-котам взглянуть в лицо своему врагу. Но скоро, очень скоро, каждый из вас разделит участь пикотов. Наши кости перегниют и обогатят землю, сделают ее более плодородной. Мы станем удобрением для плодов бледнолицых, они будут ловить рыбу в наших реках и охотиться в наших лесах.

Сассакус говорил неторопливо и ясно излагал мысли, чтобы быть уверенным: его поймут правильно и передадут послание вождям.

– Все мы люди. И мы смертны. Мы ничего не оставим после себя. Опавшие с деревьев листья будут устилать наши могилы, и не успеет орел целиком прожить свою жизнь, как не останется ни одного человека, который мог бы подтвердить, что на этой земле жили краснокожие люди…

Сассакус, гордо и высоко подняв голову, ушел в свой вигвам ждать ответа представителей племен. Станут ли они плечом к плечу вместе с братьями-пикотами? Вождь склонялся к мысли, что его народ будет вынужден в одиночку смотреть в лицо своей судьбе.

Сумерки успели сгуститься прежде, чем Малькольм отважился высунуть нос из своего убежища в лесу и побрел вперед, спотыкаясь о камни и путаясь в виноградных лозах. Опухоль на глазу – результат стычки с Калебом – уже спала, и Уэзерли вполне мог различить, куда движется.