Страница 2 из 13
Мурат забил мяч на наш балкон, сунул два пальца в рот и свистнул, но на балкон никто не вышел, и Мурат стал привычно карабкаться по водосточной трубе. Он проделал это легко и быстро, я бы сказал — беспечно, еще не зная, что преодолевает ровно четыре метра, отделяющие его футбольное детство от всей дальнейшей жизни. Да, это был роковой для него и для нашей семьи подъем.
Мяч лежал у перил рядом с тазом дозревающей айвы, но дверь в комнату была приоткрыта, и потому, прежде чем прихватить вместе с мячом сочную айву, Мурат заглянул в квартиру.
И обмер.
На диване лежала абсолютно голая Сонька. Она лежала на животе, перед ней были ноты, а простыня, которой Сонька укрывалась, сползла с ее спины на пол, потому что, видите ли, и под простыней Соньке было жарко. Упершись локтями в валик дивана, Сонька разучивала Второй концерт Рахманинова. Мурат не знал, что она разучивает Рахманинова, хотя если бы и знал — ну что бы это изменило? Он увидел мою сестру Соньку, он увидел ее сразу всю — так измученный жарой солдат разом выпивает ковш колодезной воды. Эта мерзавка лежала на диване голая, выставив свою белую девятнадцатилетнюю попку и распустив по плечам тяжелые роскошные волосы. Хмуря тонкие брови, сосредоточенно и серьезно, с вдохновением школьницы она распевала Второй концерт Рахманинова, а такт отбивала голой ножкой по валику дивана.
Только нетерпеливый окрик футболистов вернул Мурата к действительности. Он испуганно сбросил мяч, а потом почти кубарем скатился по водосточной трубе вниз, и лицо у него было в этот момент растерянное и безрассудное, как у дебила Мустафы, и, спрыгивая на тротуар, он чуть не сшиб проходившего под балконом мясника и верзилу Арсена. Арсен еще в шестнадцать лет весил 120 килограммов, поэтому он никогда не играл в футбол и с детства ненавидел футболистов. Когда Мурат сверзился рядом с ним на тротуар, зацепив локтем его огромную кепку-восьмиклинку, Арсен тут же схватил его за горло.
— Э! Пусти, да! — нетерпеливо и пренебрежительно сказал ему Мурат, словно Арсен хотел почесать ему за ухом, а не сломать шейные позвонки. И с силой стряхнул арсеновскую руку со своего горла и тут же крикнул своему школьному приятелю, гонявшему с ним в футбол: — Серый, давай мой портфель!
Сашка Серый, сын водопроводчика, жил на втором этаже в доме напротив нас, у него было четыре брата и пять сестер, и младшая половина этого семейства вечно торчала в зарешеченных окнах своей квартиры, упираясь в эти решетки надутыми пузиками с еще неутопленными пупками. Эти пупки красовались на их голых животах, как хвостики на арбузах.
— Ара, еще не доиграли, — сказал Мурату Сашка Серый, сказал с типичным южным акцентом и с этим кавказским междометием «ара», хотя в крови у Серого не было ни капли восточной крови.
— Давай, давай, — сказал ему Мурат, а мясник Арсен, совершенно потрясенный столь небрежным к его 160-килограммовой фигуре отношением, пожал плечами и пошел прочь.
Серый крикнул наверх этим арбузным хвостикам, чтобы они сбросили портфель Мурата, и малыши с удовольствием выпихнули в дыру под решеткой тощий черный портфель с оторванной ручкой.
— Ара, что случилось? — обеспокоенно спросил Серый у Мурата.
— Ничего, домой надо, — сказал Мурат и ушел, а за его спиной тут же раздался крик:
— Я за него! Я за него!
Это выскочил из подворотни Гога-рыжий, сын стоматолога Махарадзе. Он на ходу доедал бутерброд.
Игра возобновилась, но Мурат уже не видел и не слышал ее.
Он степенно дошел до угла улицы, свернул на Красноармейскую и… опрометью бросился домой. Бежать ему было недалеко, он жил в трех кварталах от нас, на тихой улице имени русско-украинского писателя Гоголя, где почему-то никогда не играли в футбол.
Дома он швырнул портфель в угол и суматошно переворошил нижний ящик кухонного шкафа. Там хранилось все — от старой обуви до треснувшего питьевого рога. Среди этого старья Мурат нашел наконец обшарпанный полевой бинокль и умчался на улицу, ошарашив свою мать и старшую сестру Бибигюль тем, что впервые отказался от обеда. Только на ходу схватил со стола полбатона чурека.
С этим полубатоном и биноклем он — уже не по тротуару, а по плоским крышам — вернулся к нашей улице и, задыхаясь от бега, шмякнулся на горячий кир. С крыши дома, где он разлегся (это был все тот же дом Серого), были видны окно и балконная дверь нашей квартиры.
Не обращая внимания на раскаленный кир, тут же прилипший к его локтям и рубахе, и держа в зубах полчурека, Мурат навел бинокль на балконную дверь нашей квартиры.
Диван был пуст.
Сонька сидела за столом, ела зеленый щавельный борщ — ей пора было идти в музучилище.
И — она была в халатике.
И — она по-прежнему что-то читала, но уже не пела при этом, а просто читала, может быть — историю музыки, поскольку на носу были выпускные экзамены.
Она ела щавельный борщ, забыв про хлеб.
Хлеб на крыше противоположного дома жевал Мурат.
Всухомятку.
А внизу играли в футбол. От мостовой до крыши, на которой лежал Мурат, было двенадцать метров, не больше. И в то же время — очень далеко. Как от детства до первой любви.
Сонька вышла из подъезда с черной папкой для нот и, опасливо обогнув орущих в футбольном азарте мальчишек, пошла в свое музучилище. Увесистая дерматиновая папка для нот с ручками-шнурами оттягивала Соньке руку.
Нужно ли говорить, что Мурат следовал за ней — сначала по крышам, а затем по улицам.
Свернув за угол, Сонька встретила маму — мама шла с базара, несла кошелку, полную зелени и баклажанов.
— Ты поела? — спросила мама у Сони.
Конечно, Сонька поела.
— А газ выключила?
— Ну, мама! — укоризненно сказала Сонька.
— А когда ты придешь?
— Вечером. Мы после занятий идем в филармонию.
— Знаю я эту филармонию! — сказала мама. — Опять будешь шландаться с этим грузином!
— Ну, мама! — сказала Сонька. — Он же в консерватории учится. Мы правда идем в филармонию. Из Вильнюса скрипач приехал, я же тебе говорила.
— Ой, смотри, Сонька! — сказала мама и пошла домой.
А Сонька пошла в училище, и за ней на расстоянии десяти метров, как привязанный, плелся Мурат.
А вечером, поздним вечером, когда нашу Бондарную улицу освещают лишь закопченные фонари и в окнах гаснет свет, а в подворотнях-растворах стихает сухой стук нард, Сонька возвращалась домой, и провожал ее «этот грузин» Картлос — красивый флейтист из очень интеллигентной семьи, студент первого курса консерватории.
Тихо отслоились от стены три фигуры и тихо преградили дорогу Картлосу и Соньке.
— Закурить есть? — спросил у Картлоса Гога Махарадзе, сын стоматолога.
— Я не курю, — сказал Картлос.
Серый повернулся к Мурату, спросил:
— Бить?
— Подожди, — сказал Мурат и попросил Картлоса: — Отойди на минуточку.
— Не хочу, — сказал Картлос.
— Ара, ну бить? — опять спросил у Мурата нетерпеливый Сашка Серый.
— Хулиганы! — сказала Сонька. — Серый, я твоему отцу скажу. Не трогайте его.
— А кто его трогает? — спросил Серый. — С ним поговорить хотят. Ара, ты мужчина или нет? — спросил он у Картлоса. — Ты можешь от нее отойти?
— Ну, могу, — сказал Картлос, хотя ему не хотелось.
— Не ходи! — сказала ему Сонька. — Серый, я буду кричать.
— Ара, не будем мы его бить, — сказал ей Гога, под руку отводя Картлоса в сторону. — Что мы — трое одного будем бить? Пальцем не тронем.
Вчетвером они отошли от Сони на пять шагов. Остановились.
— Ты с какой улицы? — спросил Мурат у Картлоса.
— С Самеда Вургуна, а что? — сказал Картлос.
— А зачем по нашей улице ходишь? — спросил Гога. — Я по твоей улице хожу?
— Ара, что с ним говорить? — сказал Серый и ударил Картлоса под дых.
И тут на них налетела Сонька.
— Бандиты! Зверюги! — Она лупила их по головам тяжелой дерматиновой папкой для нот, но они не обращали на нее внимания, а когда Гога замахнулся на нее, Мурат резко двинул его в бок. Гога выпучил глаза: