Страница 19 из 23
Алена повиновалась, полицейские вывели ее наружу, прошли с ней по тюремному коридору вдоль камер, где сидели марбельские зечки — турчанки, цыганки, польки и румынки, — и вышли на тюремный двор. Здесь они посадили Алену на заднее сиденье полицейской машины, уселись по обе стороны от нее и по-испански сказали что-то водителю. Тот включил сирену, и машина выкатила за ворота тюрьмы.
Не прекращая завывать так, словно в машине сидит по меньшей мере вся «Коза ностра», полицейский автомобиль на бешеной скорости полетел по прекрасному Коста-дель-Соль — Солнечному побережью Испании — вдоль живописной набережной Пуэрто-Банус с ее роскошной курортной публикой; вдоль Золотой мили, по обе стороны которой высились виллы арабских шейхов и белоснежные жилые комплексы загнивающей европейской буржуазии — с зелеными парками, полями для гольфа, плавательными бассейнами и спусками к морскому променаду; вдоль строящихся новых вилл и коттеджей; вдоль Авенидо де Рикардо, главной улицы Марбельи, украшенной дорогими магазинами и ресторанами; и еще дальше — по дороге Марбелья — Малага — Кадис, которая то спускалась к морю, к пляжам и курортным отелям, а то взлетала в зеленые предгорья, покрытые сосновыми и апельсиновыми рощами с жилыми оазисами вокруг искусственных озер и полей для гольфа.
Ослепительный мир Коста-дель-Соль, Средиземного моря и скользящих по нему яхт, скутеров, моторных лодок с водными лыжниками; мир планеристов, парящих в небе, и курортников — загорающих, плавающих, играющих на пляжах в волейбол и «фриско», — вся эта планета радости, солнца, богатства, красоты, неги и наслаждений летела за окнами полицейской машины и отлетала от Алены в ирреальность, в сон, в видение…
Надсадно воя сиреной, машина примчалась в Малагу, в аэропорт и — минуя таможенный и паспортный контроль — выкатила прямо на летное поле, к «Ту-154» с надписью «АЭРОФЛОТ».
Здесь полицейские вышли с Аленой из машины, поднялись по трапу в салон и предъявили экипажу бумаги, заверенные печатями. Потом в сопровождении командира корабля провели Алену через набитый пассажирами салон — мимо изумленных, любопытных, недоумевающих и даже испуганных людей — в самый его конец, к последнему ряду, и показали ей тут на свободное кресло.
Алена села.
Полицейский снял наручник со своей правой руки, тут же замкнул его на подлокотнике Алениного кресла и протянул ключ командиру самолета, сказал ему по-английски:
— Отстегнете ее только после взлета.
Командир спросил с плохо скрытой насмешкой в голосе:
— Она что, опасная преступница?
— Нет, — ответил полицейский. — Ее уголовное дело закрыто за отсутствием улик. Но принято решение о ее депортации. Счастливого полета! — И, отдав честь, полицейские покинули самолет.
Командир наклонился к Алене, отомкнул наручники.
— Вот ты и дома, красавица.
Через несколько минут самолет взлетел и, накренясь на одно крыло для разворота на восток, в последний раз показал Алене рай Коста-дель-Соль.
28
Поезд шел по заснеженной равнине.
Алена сидела в плацкартном вагоне, набитом людьми, и остановившимся взглядом смотрела в окно, но не видела за ним ничего. А потом точно так же, с мертвыми глазами, катила по сельской дороге в тряском промороженном автобусе — со старухами, торговками квашеной капустой, с пьяным мужиком, то и дело сонно падающим ей на плечо, с переселенцами…
Пройдя через редкий лес, автобус остановился у развилки дорог и столбика с кривой дощечкой, обтесанной с одного конца. На дощечке была запорошенная снегом надпись:
ДОЛГИЕ КРИКИ. 5 км
Алена с чемоданом вышла, и автобус ушел.
Она посмотрела на узкую дорогу, идущую на Долгие Крики. Дорога была занесена глубоким снегом, как целина, по которой не ходили и не ездили ни вчера, ни позавчера.
Вздохнув, она потащилась по этому цельнику и час спустя вышла, взопрев, к реке, к вмерзшему в лед речному парому. Перевела дыхание, оглядела свои Долгие Крики с их двумя десятками домов над рекой и по улице, занесенной сугробами снега, добралась до своего дома, толкнула калитку, пересекла двор и открыла дверь.
И тут же, в тот же миг дом огласился истошным визгом:
— А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!!!
Это посреди горницы, теряя школьные тетради, подпрыгивала как ужаленная сильно повзрослевшая Настя:
— Мама, Алена приехала!
Алена вошла в дом, поставила чемодан на лавку у печи и сказала Насте:
— Да уймись ты, психическая!
Настя, визжа от радости, бросилась на Алену, стала тискать ее, обнимать и тормошить.
— Ну, погоди! Дай хоть раздеться…
Раздеваясь, Алена отодвинула занавеску печной завалинки, чтобы положить туда куртку, и увидела там сначала чьито толстые женские ноги, а потом и хозяйку этих ног — девку лет пятнадцати, сонно поднимающуюся на шум в горнице.
Изумленно хлопая глазами, Алена повернулась к Насте:
— Кто это?
Тут из-за занавески, разделяющей теперь горницу почти пополам, вышла мать.
— А это твоя новая сестричка. Здравствуй, Аленка, — сказала она масленым голосом. — Понимаешь, у меня теперь новый муж, это его дочка спит на твоем месте. Но ты не боись, мы поместимся. Ты надолго? Ой, а что это у тебя с глазами?
— Ничего. А что?
Но мать, пристально посмотрев Алене в глаза, тут же сменила тон, сказала негромко:
— Ты это… Извини меня… Не бойся, это твой дом. — И Насте: — Настя, тащи Артемку. Знаешь, Аленка, он у нас уже ножками бегает!
29
Поздно ночью в горнице, на полу, на матраце, куда в первую ночь положили Алену, Настя в темноте шепотом излагала Алене последние новости:
— Во-первых, у меня грудь растет — ты не представляешь! Вот потрогай. Чувствуешь? А между прочим, тракторист-то твой, Леха, знаешь на ком женился? Ни в жисть не угадаешь! На Галке! Ты хоть Галку-то помнишь с кирпичного дома? Ну вот! Ты подольше уезжай, тут и почтальона твоего сведут. А чё? У нас парни знаешь какой дефицит! Я в газете читала: по статистике…
Мать вошла неслышно, босиком, в одной ночной рубашке. Протиснулась и легла между дочками, приказала Насте:
— Все, брысь в свою кровать.
— Ну, мам… — заканючила Настя. — Я еще не все ей сказала…
— Пошла, пошла! Завтра скажешь. — А когда Настя уползла-ушла, мать повернулась к Алене, обняла ее, прижала к себе: — Ничего не говори. Поплачь сначала…
И Алена, порывисто уткнувшись в материнское плечо, действительно вдруг расплакалась — бурно, сразу, словно в ней прорвалось все, что накопилось за месяцы тверской и испанской жизни.
Мать гладила ее по плечам.
— Ничего, ничего… Выбрось этих принцев из головы… Надо жить как все…
30
Утром новый отчим — маленький и пожилой, но энергичный Кузьма Аверьянович — живо завел свой старенький «Запорожец» и запихал в него мать с Артемкой и свою дочь толстушку Веронику, дожевывавшую завтрак и складывавшую книжки в ранец.
— Настя! — суетился он. — Быстрей! Что ты в самом деле? У меня вот-вот педсовет начнется, а вы тут чухаетесь! Все, поехали! Настя!
Но Настя пролетела мимо машины прямо к калитке и крикнула на бегу:
— Я в школу не еду, я в пикет!
— Стой! Какой еще пикет? — изумленно спросила мать из машины.
Но Насти уже и след простыл.
— Ну, дурдом!.. — сказала мать.
Кузьма Аверьянович дал газ и выкатился со двора.
Алена осталась в доме одна.
Прошлась по горнице и второй комнате, замечая, что тут появились кресло-кровать, старенький письменный стол со стопками ученических тетрадей, книжные полки с книгами.
Постояла у детской люльки.
Взяла с полки одну книжку, вторую… «Педагогика»… «Трудовое воспитание»… «Корифеи философской мысли»… Открыла верхнюю тетрадь в стопке школьных тетрадок. «Как я провела лето. Сочинение»… Выглянула в окно на заснеженную деревню и низкое серое небо, отягощенное грядущим снегопадом… Открыла свой чемодан, достала яркую испанскую открытку с видом Марбельи и заглянула на свою печную завалинку, чтобы повесить там эту красоту. Но оказалось, что там на стене все ее принцы стерты, а вместо них налеплены фотографии модных артистов и певцов в самых нелепых сочетаниях — Леонтьев рядом с Мадонной, Бандерас с Ириной Салтыковой и Суханов с Клаудией Шиффер.