Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 8 из 12

Она спустилась в гостиную. Никого там не застав, она рассеянно прошла через площадку и, толкнув величественные двойные двери, заглянула в бальный зал.

Позолоченные стулья и музыкальные пюпитры стояли полукругом, как островок среди блеска начищенного паркета, перед ними высился рояль. На его опушенной крышке в сюрреалистическом несообразии были разбросаны несколько зонтов от дождя и от солнца. Подойдя ближе, она узнала среди них черно-белый, очень парижский зонт, с которым ее тетушка десять лет назад произвела фурор в Аскоте. Зонт, как ей помнилось, стал гвоздем туалетов в Королевской ложе, и его много фотографировали. Его преподнес леди Пастерн некий индийский посланник по случаю ее первого замужества, и с тех пор она его очень и очень берегла. Ручка была сделала в форме птичьей головы с рубиновыми глазками. Из этой головы уходило к спицам древко, чудовищно тонкое, многоступенчатое и обвитое платиновой проволокой. Пружинная застежка, открывающая и закрывающая зонт, и полая вставка, к которой она крепилась, были усеяны драгоценными камнями, что было довольно неудобно и в свое время погубило немало перчаток. Когда Фелиситэ была маленькой, ей иногда позволяли откручивать птичью голову и секцию с застежкой, что по какой-то причине неизменно доставляло ей огромное удовольствие. Взяв зонт, Карлайл его открыла и тут же поскорее закрыла снова, посмеявшись над собственной суеверностью. На табурете у рояля высилась стопа нотных листов, а по верхнему бежали сравнительно разборчивые каракули — программа концерта.

«Выступление в зале, — прочла она. — (1) Старые мелодии в новой обработке. (2) Скелтон. (3) Сэндра. (4) Крутой малый».

На дальнем конце полукруга стульев и чуть в стороне размещалась барабанная установка: большие барабаны, тамбурин, литавры, маракасы и кокосовые орехи. Карлайл осторожно тронула ногой педаль и нервно отрыгнула, когда грохнула пара тарелок. «Забавно было бы, — подумала она, — сесть и ка-а-ак вдарить. Интересно, каков дядя Джордж в деле!»

Она огляделась. Здесь состоялся бал по случаю ее первого выхода в свет, для этого бала ее родители сняли дом Пастернов. Как далеки теперь те довоенные годы! Карлайл заново населила призраками воспоминаний голую комнату и вновь ощутила до странности беззаботное веселье той ночи. Она чувствовала, как шнурок программки махрится под нервным давлением пальцев в перчатке. Она увидела написанные на программке имена и заново мысленно их перечитала — убористый шрифт списка погибших. Крестик напротив танцев до ужина был для Эдварда. «Я не одобряю, — сказал он тогда, точными движениями ведя ее в танце и говоря так беспечно, что она, как всегда, засомневалась в его намерениях. — Зачем там так красоваться, да и вообще все…» «Если тебе не весело…» «Да нет же, весело». И он завел один из их «романцев»: «В величественном бальном зале на Дьюкс-Гейт, в лондонском доме лорда Пастерна-и-Бэготта, среди звуков музыки и запаха оранжерейных букетов цветов…» А она вмешалась: «Юный Эдвард Мэнкс увлек свою кузину в водоворот танца». «Как чудесно», — думала она. Действительно было чудесно. Последний танец тоже достался Эдварду, и она испытывала разом усталость и радостное возбуждение, двигалась, словно парила в облаках, нет-нет, взаправду парила. «Доброй ночи, доброй ночи, было великолепно». Позднее, когда часы пробили четыре, наверху, в кровати, голова кружится от усталости, опьянение благодарностью ко всему миру за свое полнейшее счастье…

«Такая юная, — думала Карлайл, глядя на паркет и стены бального зала, — и такая далекая. Призрак Розы», — думала она, и музыкальная фраза вздохом положила конец воспоминаниям.

Ощущение того бала не повторилось, продолжения не последовало. Снова балы, где танцы распланированы заранее, роман-другой и письма от Эдварда, который уехал делать специальные репортажи из России. А потом война.

Отвернувшись, она снова перешла площадку, чтобы попасть в гостиную. Все еще никого. «Если не поговорю скоро с кем-нибудь, — думала Карлайл, — совсем впаду в уныние». Она нашла стопку иллюстрированных журналов и развернула их, думая, с чего бы фотографии людей, которые едят, танцуют или смотрят на что-то, чего на картинке нет, должны привлекать внимание.

«Леди Дартмур и мистер Джереми Триндл шутят на премьере „Все меньше и дороже“», «Мисс Пенелопа Сэнтон-Кларк серьезного мнения о ситуации в Сэндтауне. С ней внимательно рассматривает программу скачек капитан Энтони Барр-Барр». «В „Тармаке“: мисс Фелиситэ де Суз за серьезной беседой с мистером Эдвардом Мэнксом». «Неудивительно, — подумала Карлайл, — что тетя Сесиль считает, что они могли бы стать хорошей парой» — и отложила журнал подальше. На коленях у нее остался один последний: глянцевое издание, на обложке которого были изображены вершина холма, щедро усеянная цветами, и молодые люди примечательно цветущей комплекции, с самой что ни на есть радостью и благополучием взирающие на что-то неразличимое в оскорбительно голубом небе. Наверху обложки курсивом выгнулось название — «Гармония».

Карлайл перевернула несколько страниц. Вот ежемесячная рецензия Эдварда на прошедшие спектакли — едкая и проницательная, слишком уж хороша для такого дурацкого дешевого издания. Он говорил, что там очень хорошо платят. Вот статья о генетике «Консультанта „Гармонии“», после — сверхэмоциональный подвал о помощи голодающим, эту заметку Карлайл, сама в некотором роде эксперт, проглядела неодобрительно. Далее статья: «Жить лучась», которую она поскорее перелистнула, передернувшись. Потом статья на разворот, озаглавленная: «Преступление — дело выгодное», отличающаяся крайне цветистым слогом, но и исключительно прямолинейное и основанном на фактическом материале обвинение в адрес торговцев наркотиками. В статье откровенно и без экивоков приводились названия двух латиноамериканских фирм с обширными связями в Великобритании. Заметка редакции агрессивно призывала читателей поделиться сведениями, обещая полную защиту информаторам. А еще прямо-таки напрашивалась на иск о клевете и обещала продолжение. После шло несколько страниц о выходках и нарядах знаменитостей, а потом на центральном развороте Карлайл увидела заголовок на всю полосу:

Карлайл проглядела текст. Тут приводились письма молодых женщин, просивших совета относительно помолвки и ухажеров, и молодых людей, искавших наставлений в выборе жен и работы. Вот замужняя женщина как будто была готова последовать указаниям неизвестного мудреца в деле исключительно личного свойства, а далее вдовец умолял эксперта о совете в вопросе о втором браке — с женщиной двадцатью годами его моложе. Карлайл уже собиралась перелистнуть страницу, когда ее взгляд привлекла фраза: «Мне восемнадцать, и я неофициально обручена. Мой жених безумно ревнив, и его поведение…»

Она прочитала до конца. Стиль был до крайности знакомым. И у журнала был такой вид, словно его часто открывали на этом развороте. В желобок между страницами забился пепел. Неужели Фелиситэ?.. Но подпись «Туте»! Могла ли Фелиситэ подписаться таким кошмарным псевдонимом? А если ее неизвестный корреспондент… Карлайл терялась в лабиринте догадок, от которых ее оторвал слабый звук: металлический щелчок. Она поднята глаза. Никто в комнату не вошел. Звук повторился, и она сообразила, что доносится он из кабинета дяди, небольшой комнаты, в которую вела дверь в дальнем конце гостиной. Увидев, что дверь приоткрыта, а свет горит, она вспомнила про неизменную привычку лорда Пастерна полчаса сидеть в кабинете перед обедом, медитируя над той очередной одержимостью, какая им владела в данный момент, и что он всегда любил, когда она к нему заходила.

Пройдя по длинному густому ковру, она заглянула в приоткрытую дверь.

Лорд Пастерн сидел у камина. В руках у него был револьвер, который он сосредоточенно заряжал.

III

Несколько мгновений Карлайл медлила. Потом голосом, который ей самой показался чуточку визгливым, спросила: