Чужак

— Пошла отсюда, Нелли! — стал он выгонять коров из хлева. — Хей, Сэйди!..

Бетти выбежала из хлева, оскорбленная от заколок до высоких каблуков. Она пылала гневом на своего сына. Но вместе с тем она вдруг почувствовала страх перед Беном, страх перед его чуждостью, его неповиновением, но более всего — перед подозрением, глядевшим из его глаз. Оскорбленная скверными подозрениями сына, которые Бетти считала подлыми, отвратительными, неслыханными, она вместе с тем глубоко в своем сердце знала, что у него есть основания подозревать ее, и от этого еще больше злилась, беспокоилась и боялась. Чтобы унять свой страх, она попробовала махнуть рукой на всю эту дурацкую историю.

— Глупый мальчик совсем одичал среди скота, — смеясь, сказала она Гарольду, — но он у меня свое получил, теперь будет знать, как следует разговаривать с людьми.

— Если он будет грубить, я ему уши надеру, — похвалился, в свою очередь, Гарольд перед Бетти, отлично зная про себя, что он теперь даже не решится подойти к рослому парню-фермеру, от которого исходили упрямство и сила молодого бычка.

Хотя они больше не говорили о Бене, потому что говорить о «мальчишке» было ниже их достоинства, их тревожил рослый молчаливый парень в коротковатом оверолсе. Они, со своей близостью, таились от него больше, чем от кого бы то ни было на ферме, даже больше, чем от Шолема. Они обходили стороной хлев, не заглядывали на луг, куда Бен обычно выгонял коров. Бетти каждый раз, когда ей нужно было съездить с Гарольдом в ближайший городок, сперва выглядывала во двор, нет ли там ненароком Бена. Она вскакивала в машину так быстро и пугливо, будто делала что-то запретное. Гарольд вел себя так же, только не показывая этого Бетти. Но она все равно видела его страх, так же как он — ее. Стыдясь этого тихого страха, который им не пристал, скрывая его друг от друга, они оба знали, что страх засел в них, что один видит его в другом и чувствует себя от этого глупо и неловко. Но, как они ни скрывались, Бен их замечал и показывал им, что замечает. Из любого угла и укрытия, что бы он ни делал: доил коров или наливал воду в корыто, ухаживал за птицей или колол дрова для кухни, — он нащупывал их своими зоркими зелеными глазами. Даже по вечерам, когда Гарольд выходил с Бетти на прогулку по темной дороге, которую лишь светляки освещали своими огоньками, Бен вдруг вырастал как из-под земли им наперерез. Не видя его лица, они оба, Бетти и Гарольд, ощущали присутствие его рослой фигуры, узнавали его шаги, его ночной свист. Они видели его даже тогда, когда он и не думал показываться. Его тень ходила за ними по пятам, преследовала их. Вскоре стали происходить ночные чудеса со стоявшим во дворе желтым «студебекером». Как-то раз утром Гарольд обнаружил, что в покрышку колеса воткнут гвоздь; в другой раз из шин был выпущен воздух; на третий — желтая краска оказалась исцарапанной. Однажды машина начала так вонять, что дамы, которых Гарольд вез в ближайший городок, посреди дороги попросили остановить машину и отпустить их домой пешком. Женский смех, крик и шутки окончательно ошеломили Гарольда. Он дрожащими пальцами растрепал свой гладкий пробор, пытаясь отыскать причину вони в своей машине, которую мыл, чистил и холил, как себя самого. Только после долгих поисков он обнаружил дохлую кошку, глубоко засунутую под заднее сиденье. Гарольд ни секунды не сомневался в том, что это дело рук Бена, и в гневе поклялся переломать злобному мальчишке все кости, пересчитать ребра, повыбивать зубы, но дальше клятв дело не пошло. Бен даже не прятался от Гарольда и смотрел ему прямо в глаза, проходя мимо него. Гарольд уступал ему дорогу. Он хорошо видел, что парень из кожи вон лезет, чтобы вывести его из себя и вызвать на драку, и не собирался предоставлять Бену такую возможность. Ему вовсе не хотелось появиться с подбитым глазом, в порванной шелковой сорочке или даже со сломанным ногтем, да он и не чувствовал сил для драки в своих ловких городских руках. Гарольд себя не обманывал: чем-чем, а умением драться он не отличался. Как это часто бывает со слабаками, он в своих собственных глазах выглядел нравственно выше и умнее своего противника, с которым ему не пристало связываться. Гарольд, не морщась, проглатывал все оскорбления со стороны парня. Он находил свое утешение в том, что его ценила Бетти.

Кроме того, ему все равно уже недолго оставалось торчать здесь, на маленькой ферме. Он был готов со дня на день пуститься на своем «студебекере» в большой мир и доехать аж до самой Флориды, где ему не раз приходилось служить в отелях и где он снова намеревался провести среди веселой суеты наступающую зиму.

Дни в Оуквиле стали съеживаться, а ночи — растягиваться. Деревья скинули с себя летнюю зелень и нарядились в осенние цвета — красный, желтый и золотой. На ветвях и крышах, на каждом шесте и каждом заборе повисла белая паутина — признак осени. Зимние яблоки уже падали с деревьев. Густые облака стали то и дело цепляться за горные вершины, кружиться вокруг них, опускаясь все ниже и ниже и проливаясь тяжелыми дождями, нескончаемыми ливнями, которые волокли с гор землю, глину и каменное крошево. Люди боялись высунуться из дома. Только Чак и собака де Лукаса без передышки гонялись друг за другом по двору.

Большинство Беттиных приятельниц из Бруклина уехали обратно в город. Лишь несколько последних гостей еще оставались на ферме, ежась в своих свитерах. Холодными вечерами уже приходилось топить в столовой огромный неуклюжий старомодный камин, сложенный из дикого камня. Гарольд своими фокусами и шутками удерживал нескольких остающихся женщин, играя с ними в карты при свете пылающих в камине поленьев. Вплотную к нему, заглядывая в его карты, что говорило о такой степени близости, когда уже нет никаких секретов, как это бывает между мужем и женой, сидела Бетти в своем тонком свитере, который соблазнительно обтягивал ее полную фигуру. Люси, влюбленная в мать, обвила своими девичьими руками теплую мамину шею и грелась, прижавшись к ее горячему телу, как кошечка, ищущая нежности и тепла.

Когда с гор по вечерам стали срываться резкие ветры, которые свистели в ветвях деревьев и щелях неплотных оконных рам, несколько оставшихся женщин совсем встревожились и начали складывать свои платья в чемоданы. Тревожнее всех было Бетти, которая слышала в свисте ветра предвестье долгой одинокой зимы, без людей и света, без радости и движения; и хуже всего — без Гарольда, без которого она больше не представляла себе жизни. Как всегда, в страхе перед одиночеством, к которому она никак не могла привыкнуть, Бетти снова стала говорить с Шолемом о своем переселении в город на зиму вместе с Люси. От разговоров она перешла к спорам, а от споров — к женским горьким слезам. Гарольд теперь часто осматривал свою машину, чистил ее, холил и копался в моторе перед дальней дорогой и постоянно говорил о своем путешествии во Флориду. После лета, проведенного в захолустье, его особенно сильно тянуло в этот веселый край. И он настойчиво уговаривал Бетти, чтобы она поехала с ним в его машине на берег океана, где всегда солнечно, тепло и светло. Кроме того, у него появились планы насчет собственного маленького отеля, который он возьмет там в аренду на паях с ней, с Бетти, чтобы зимой вместе работать на побережье, а летом возвращаться на ферму. Гарольд видел в этом выгоду и успех. В своих фантазиях он уносился далеко в будущее, где ему мерещился большой первоклассный отель, на котором огненными буквами были начертаны их с Бетти имена. Многие из его знакомых метрдотелей начинали с малого и со временем поднялись на высокую ступень, и он не видел причины, почему того же не могло бы произойти с ним и Бетти.

Беттины жаркие глаза становились вдвое больше и блестели вдвое сильнее от сладостных речей и предсказаний Гарольда. Чем ярче он рисовал перед ней далекую и неизвестную жизнь, тем более серым и тоскливым казалось ей ее собственное захолустье в горах, из которых исчезли все признаки жизни. С каждым днем все больше, как в прежние времена, в ней снова пробуждалось раскаяние в своей девичьей глупости, из-за которой она загубила свою жизнь. Жалея об ушедших годах, которые уже не вернешь, она вцепилась в еще оставшееся у нее сокровище, в последние несколько лет зрелой женской красоты, предшествующие увяданию: она была полна тревоги и счастья, безрассудной легкости и сознания своего падения. Страстно желая совершить рискованный шаг, запретный и отважный, она в то же время боялась этого шага. Она дрожала от сладостного страха, как дрожала во время поездок по горам вместе с Гарольдом, когда они слишком беспечно бросались в опасный крутой поворот, чудом избегая падения в пропасть.