Око Судии

— Почему получилось так, что эту новость сообщает мне мой сын? — спросила она, делая экзальт-капитану знак подняться.

— Молю вас о милосердии, ваше великолепие. — Имхайлас был исключительно красив, как бывают красивы только норсирайские мужчины. И от этого его замешательство выглядело еще более нелепо. — Я тотчас отправился вам доложить! Не могу себе представить, как…

— Ма-ам, а можно мне посмотреть? Ну пожалуйста!

— Нет, Кел. Ни в коем случае!

— Мам, но мне надо все такое видеть. Я должен знать. Когда-нибудь мне надо будет знать!

Она переводила озабоченный взгляд с мальчика на капитана, доспехи которого поблескивали в преломленном свете. Через распахнутые двери еще спешили последние чиновники, исчезая в роскошной глубине дворца. Кто-то из замешкавшихся споткнулся, наступив на подол своих одежд, и на секунду она увидела черные, как деготь, подошвы его шелковых шлепанцев.

Она прищурилась, переведя взгляд на экзальт-капитана.

— А вы что думаете?

Имхайлас на мгновение заколебался, затем процитировал:

— Мозолистым рукам не вредят нежные глаза, ваше великолепие.

Эсменет нахмурилась от этой затасканной цитаты. «Глупец, кто просит совета у глупца», — подумалось ей. Она хотела отослать его, но слова застряли у нее в горле, когда она посмотрела на Кельмомаса. Квадраты света расчертили его одежду и кожу, яркие и вытянутые, а где-то полностью разбитые миниатюрными изгибами его тела. На мгновение он показался ей самым слабеньким, самым беззащитным существом на свете, и сердце екнуло в умильном волнении, которое матери называют любовью. Считаные месяцы прошли с его Погружения — с покушения на его убийство на площади Скуяри. Единственное, чего ей хотелось, — это защитить его. Если бы было можно, она охотно бы превратилась в кокон, вечный и непроницаемый щит…

Но она понимала, что этого не будет. И ей доставало мудрости не смешивать желаемое и реальность.

— Мама, ну пожалуйста, — просил Кельмомас, и от усердия в его синих глазах блестели слезы. Сквозь его льняные кудри просвечивало солнце. — Ну пожалуйста…

Она сделала строгое лицо и еще раз посмотрела на Имхайласа.

— Я думаю, что… — сказала она с тяжелым вздохом, — я думаю, что вы совершенно правы, капитан. Время пришло. Оба моих зайчика должны увидеть новую находку Телли.

Еще один шпион-оборотень при дворе. Ну почему сейчас, когда прошло так много лет?

— Оба мальчика, ваше великолепие?

Она проигнорировала это замечание, как неизменно игнорировала особый тон, с которым упоминали близнеца Кельмомаса, Самармаса. В этом единственном случае она отказывала миру в праве посягать на нее.

Ведя Кельмомаса за собой — при упоминании брата он сильно поумерил настойчивость, — Эсменет пустилась на поиски второго своего драгоценного сынишки, Самармаса. Галереи на вершине Андиаминских Высот были не слишком длинными, но они имели привычку превращаться в лабиринт каждый раз, когда ей надо было кого-то или что-то отыскать. На поиски можно было отправить рабов — даже сейчас целая вереница слуг следовала за ней на почтительном удалении, — но она старалась не перепоручать простые задания: то, что по утрам ее одевают чужие руки, уже казалось сущим безумием, не говоря о том, что ей никогда не приходилось отыскивать собственных детей. Власть, как со временем поняла Эсменет, обладает коварной привычкой подставлять между человеком и его обязанностями других людей, так что руки и ноги становятся не более чем декоративным напоминанием о более человеческом прошлом. Иногда ей казалось, что из всех частей тела у нее остались только те, которых требует искусство управления государством: язык и извращенный ум к нему в придачу.

На каждом ответвлении коридора она останавливалась, как инстинктивно делают родители, которые не столько ищут своих детей, столько дают им себя увидеть. Каждый раз какие-то люди падали ниц по всей длине уходящих вбок мраморных колодцев. Лежащие рабы походили на собак, только без шерсти, чиновники падали кучами роскошной ткани. Сияли позолоченные кронштейны. Светились декоративные колонны, изогнутые под расположение светильников и потолочных окон.

Мало что изменилось с тех времен, когда на Андиаминских Высотах правила династия Икуреев. Конечно, с тех пор дворец раздался вширь, как и вся империя, — как и ее бедра, иногда думалось ей. Момемн был одним из немногих городов Трех Морей, которому хватило мудрости вверить себя милосердию ее мужа. Когда она впервые вошла в эти залы, ветер больше не пах дымом, не было крови на каменных плитах. И каким это тогда казалось чудом, что люди могут окружать себя подобной роскошью. Мрамор, унесенный с руин Шайгека. Золото, истонченное в фольгу, отлитое в статуи, изображавшие людей и божества. Знаменитые фрески, такие, как «Гордыня в синем» самоубийцы Анхиласа или «Хор морей» работы неизвестного художника в Мирульской гостиной. Курильницы из белого нефрита. Зеумские гобелены. Ковры, такие длинные, столь роскошно украшенные орнаментами, что на каждый из них должна была уйти целая жизнь…

Не хватало только силы.

Какая-то незаметная рассеянность неотступно преследовала ее. Эсменет вдруг поняла, что повернула в тот самый зал, не заметив, хотя крики слышны были уже некоторое время. Его крики, Айнрилатаса. Одного из ее средних детей, младшего, не считая близнецов.

Она задержалась перед огромной бронзовой дверью в его комнату, с отвращением глядя на панно с выбитыми на них киранейскими львами. Хотя Эсменет проходила мимо несколько раз на дню, в действительности дверь всегда казалась больше, чем у нее в памяти. Она провела пальцами вдоль позеленевших краев панно. В холодном металле не отложились его крики. Никакого тепла. Никакого звука. Исступленные крики долетали не из-за двери, а словно поднимались от холодного пола у нее под ногами.

Кельмомас прижался к ее ноге, прося внимания.

— Дядя Майтанет думает, что тебе надо было его услать, — сказал он.

— Это дядя Майтанет так сказал?

Упоминание о Майтанете всегда вызывало тревожность, предчувствие, слишком неопределенное, чтобы называть его беспокойством. Наверное, потому, что Майтанет был так похож на Келлхуса.

— Мам, они нас боятся, да?

— Они?

— Все. Они все боятся нашей семьи…

— А с чего им бояться?

— Потому что они считают нас сумасшедшими. Они думают, что у отца слишком могучее семя.

«Слишком сильное для этого сосуда. Для меня».

— Ты… слышал… что они так говорят?

— Так получилось с Айнрилатасом?

— Кел, это Бог. Во всех вас горит божественный огонь. А в Айнрилатасе — сильнее всех.

— Поэтому он и сошел с ума?

— Да.

— Поэтому ты его здесь держишь?

— Он мой сын, Кел, так же, как и ты. Я никогда не брошу своих детей.

— Как Мимару?

Через полированный камень пробился жуткий звук, пронзительный крик, такой, словно кто-то испражнялся чем-то острым и режущим. Эсменет вздрогнула. Она знала, что он там, он, Айнрилатас, прямо за дверью, прижался губами к мраморному проему. Ей показалось, что она слышит, как он зубами гложет камень. Она оторвала взгляд от двери и посмотрела на тонкие ангельские черты другого своего сына, Кельмомаса. Богоподобного Кельмомаса. Здорового, нежного, до забавного преданного…

Такого непохожего на других.

«Молю, пусть так и будет».

Ее улыбка перекликалась со слезами на ее глазах.

— Как Мимару, — проговорила она.

Она даже имени этого не могла вспомнить не сжавшись внутренне, словно то была тяжесть, которую можно убрать лишь непосильным напряжением мышц. И по сей день ее люди рыскали по Трем Морям, искали, искали — везде, кроме одного места, куда, она знала, придет Мимара.

«Сбереги ее, Акка. Прошу тебя, сбереги ее».

Пронзительный крик Айнрилатаса перешел в череду сладострастных кряхтений. Они не кончались и не кончались, каждое следующее вытягивалось из предыдущего и в них слышалось нечто настолько звериное, что Эсменет схватилась за плечо Кельмомаса и крепко его сжала. Она понимала, что ни один ребенок не должен этого слышать, особенно такой впечатлительный, как Кельмомас, но ужас парализовал ее. В этих дергающихся звуках было что-то… личное — по крайней мере, так ей казалось. Предназначенное для нее и только для нее.