Око Судии

Сорвил заглянул в небесно-синие глаза. Да что ж это такое происходит?

— Прощать? Кто ты такой, чтобы прощать?

Суровый взгляд дважды несправедливо обиженного.

— Ты неправильно понял.

— Что я неправильно понял? — огрызнулся Сорвил. — Что ты о себе…

— Твой отец любил тебя! — перебил его человек. В голосе у него глухо прозвучал настойчивый родительский упрек. — И эта любовь, Сорва, — готовность прощать… Его готовность прощать, не моя.

Юный король Сакарпа стоял, словно пораженный молнией и лицо его дрожало, как дождевая вода. А потом душистые рукава сомкнулись вокруг него в объятия, и он разрыдался в сияющих руках своего врага. Он плакал о родном городе, о своем отце, о мире, который предательство может обратить в искупление.

Годы. Месяцы. Дни. Долгое время аспект-император был на юге тревожным слухом, именем, связывавшимся со злодеяниями не в меньшей степени, чем с чудесами…

Это время миновало.

Глава 2

Хунореаль

Мы горим, как толстые свечи, сердцевина в нас пуста, края загибаются внутрь, фитиль вечно обгоняет воск. Мы выглядим такими, какие мы есть: люди, которые никогда не спят.

Ранняя весна, 19-й год Новой Империи (4132 год Бивня), юго-западный Галеот

Если бы Друз Ахкеймион видел во сне собственную жизнь, это был бы сон, полный кошмаров. Кошмаров о долгой тяжелой войне, катящейся через пустыни и дельты широких рек. Кошмары, в которых поровну было бы отмерено величия и низости, хотя вторая была бы столь неприглядна, что всему придавала бы видимость трагической безысходности. Кошмары, полные мертвецов, которые, словно каннибалы, поедают собственные сильные когда-то души, взращивающие невозможное на обратной стороне жестокости.

Кошмары о городе столь праведном, что он стал злым.

И о человеке, который умел заглядывать в души.

Но всего этого видеть во сне он не мог. Хотя он отрекся от своей школы, проклял братьев, он все еще влачил ярмо, которое всем им сломало спины. Он продолжал носить в себе вторую, более древнюю душу, душу Сесватхи — героя, пережившего Первый Апокалипсис. Ему, так же, как и им, продолжал сниться трагический конец мира. И он по-прежнему просыпался, вздыхая как другой человек…

Пир был разгульный и шумный — новое празднование Достославной Охоты. Верховный король Анасуримбор Кельмомас сидел, развалившись, как всегда, когда он перебирал лишнего: ноги широко расставлены, левое плечо привалилось к углу Ур-Трона, голову подпирал вяло сжатый кулак. Перед королем за столом на козлах ссорились и веселились его рыцари-военачальники, выбирали лоснящимися пальцами куски жареного мяса, большими глотками пили из золотых кубков с отчеканенными изображениями тотемов. Свет от расставленных вокруг бронзовых треножников плясал по ним, отчего вокруг стола двигались тени и силуэты, и подсвечивал позади пирующих полог с изображением заколотого оленя. А дальше поднимались высоко в неумолимую черноту мощные колонны Йодайна, королевского храма, воздвигнутого древними правителями Трайсе.

Гремели здравицы. В честь клана Анасуримбор, в честь сыновей великих родов, представленных за этим столом, в честь жреца-барда и его смешного рассказа о сегодняшних деяниях. Но Ахкеймион, одиноко сидевший в самом конце гудящего стола, поднимал свой кубок лишь только когда мимо проходил водонос. Он кивал воинственным возгласам, смеялся скабрезным шуткам, усмехался лукавой усмешкой мудрого в компании глупцов, но участия в разговорах не принимал. Вместо этого он, скорее со скукой, чем коварством во взгляде, наблюдал, как верховный король, человек, которого он по-прежнему называл своим лучшим другом, напивается до беспамятства.

Потом он потихоньку исчез, не таясь и не утруждая себя извинениями. Кто в силах постичь, что на уме у колдуна?

Сесватха прошел сквозь сонм хлопотливых и незаметных слуг, трудами которых не затихало грубоватое веселье пира, и, покинув Королевский Храм, вступил в запретный лабиринт дворцовых покоев.

Дверь была распахнута — как и было обещано.

Вдоль всего коридора были расставлены приземистые свечки, отбрасывавшие на декоративную мозаику стен конусы света. Из темноты возникали и снова исчезали фигуры, тени людей, борющихся с дикими зверями. Глубоко дыша, Ахкеймион захлопнул дверь, лязгнуло железо. Тяжелый камень Пристроек поглотил все звуки, кроме шипения огоньков свечей, трепетавших от его движения. Воздух был пропитан смолистыми ароматами.

Когда он нашел ее — Суриалу, блистательную и распутную Суриалу, — он преклонил колено в согласии с тем самым законом, который намеревался нарушить. Он склонился перед ее красотой, ее жаждой, ее страстью. Она подняла его с колен и заключила в объятия, и он увидел в декоративном щите отражения их сплетенных тел. Отражения были неверными и надломленными — «так оно и есть», — подумал он и увлек ее в постель…

Занялся любовью с женой своего верховного короля…

Судорожный вздох.

Ахкеймион рывком сел на кровати. Темнота звенела от напряжения, стенала и задыхалась от женской страсти — но лишь один миг. Через несколько ударов сердца слух его наполнил зов утреннего птичьего хора. Отбросив одеяла, Ахкеймион согнулся к коленям, потер ноющую скулу и щеку. Он привык спать на досках — это стало частью его обета, который он начал исполнять с тех пор, как покинул школу Завета, а также облегчал переход от ночных кошмаров к яви. Тюфяки, как выяснилось, превращали пробуждение в удушье.

Он посидел, стараясь усилием воли избавиться от возбуждения, изгнать воспоминание о наготе, льнущей к его обнаженному телу. Будь он по-прежнему колдуном Завета, он бы с криками побежал к братьям. Но он уже не принадлежал школе и среди откровений жил уже слишком давно. Озарения, которые прежде терзали бы его тело ликованием или ужасом, теперь просто пульсировали внутри. Это открытие стало еще одной его болью.

Сопя и кашляя, он доковылял по дощатому полу до квадратной короны белого света, обрамлявшей ставни.

— Солнца пролить на это все, — пробормотал он сам себе. — Да-да… Свет — он всегда полезен.

Он зажмурился от яркости, глубоко вдохнул разнообразные запахи утра: горечь распускающихся листьев, влага лесной земли. Внизу звенели вверх детские крики, требовательные и задиристые — разноголосица беззаботных душ. «А я тебе не верю, я тебе не верю!» Родители — рабы Ахкеймиона — выгоняли их с нижних этажей, и по утрам ребятня вечно буянила в тени башни, носясь и щебеча, как затеявшие перепалку скворцы. Сегодня почему-то слышать их казалось высшим чудом — Ахкеймион так бы и простоял остаток жизни: здесь и сейчас, закрыв глаза и раскрыв все остальные чувства.

«Это был бы хороший конец», — подумал он.

Щурясь от яркого света, он повернулся и взглянул на комнату, на ее полки и грубо обтесанные столы, на бесконечные свитки записей, которые шаткими грудами завалили все возможные поверхности. Плавный изгиб каменных стен таил утренний полумрак, а пазы бревен придавали комнате вид галеотской мельницы. Широкий камин праздно простаивал напротив дощатой кровати. Над головой, почерневшие от копоти, шли могучие потолочные балки, промежутки между которыми были заделаны шкурами — волка, оленя, даже зайца и куницы.

Ахкеймион улыбнулся грустной кривой улыбкой. Где-то в глубине его души полузабытое воспоминание морщилось от грубой безвкусицы этого жилища — как-никак, добрую часть своей жизни он провел по увеселительным заведениям Юга. Но здесь уже так давно был его дом, что никаких других чувств, кроме чувства безопасности, не возникало. Вот уже почти двадцать лет он спал, работал и трапезничал в этой комнате.

Теперь его вели иные дороги. Уходящие неизмеримо дальше.

Как же долго он странствовал?

Кажется, всю жизнь, хотя магом он стал всего двадцать лет назад.

Глубоко вздохнув, он провел рукой по лысеющей голове и косматой белой бороде и подошел к рабочему столу, настраиваясь на насыщенное повествование…