Страница 21 из 97
— Стрельцы идут в бой кучками, кто во что горазд, — втолковывал Франц Петру, — каждый сам по себе. А во французской армии каждый солдат знает маневр соседа.
— Скажи-ка, отчего ты ставишь в пример французов? — допытывался Петр. — Разве голландцы хуже?
— Французская армия — самая организованная и сильная в Европе, Питер. Голландцы сильны на море, там у них только один соперник — англичанин.
— Море… — мечтательно произнес Петр. — Кабы увидеть его, побывать на нем.
— За чем дело стало, Питер? Начнем с малого — с реки, пруда, озера, а уж потом отправимся на море.
— Правда? — восхитился Петр.
— Тебе же все доступно, Питер. Ты же царь, повелитель этой огромной и полудикой страны. Набирайся знаний, опыта, уменья — я во всем стану тебе помогать. Вот и полки твои надо выучить маневрам. Стрельцы, как я узнал, никаким маневрам не обучены и по-настоящему воевать не умеют. Числом берут.
— Да, это так, — согласился Петр. — Давай завтра выведем их в поле и начнем сражение.
— Вот тебе моя обкуренная трубочка. Потяни-ка из нее, — предложил Лефорт.
Петр потянул и с непривычки закашлялся.
— Это ничего. Настоящий мужчина — а ты должен стать настоящим — без трубки немыслим. Потяни-йа еще раз. Вот так. Еще, еще… Привыкай.
Мало-помалу Петр втянулся. Лефорт подарил ему две трубки, — одну глиняную, а другую пенковую. Эта стоила дорого, зато была легкой и изящной. Вскоре Петр с нею не расставался. Впрочем и глиняная тоже имела свой смак.
Франц вводил его в иной мир весело, пританцовывая, и оттого все казалось Петру окрашенным в розовые тона, задорным и увлекательным. Таким должен быть мир вокруг него. Улыбка не сходила с лица Лефорта даже когда он похварывал. Оттого болезни его были кратковременны.
А еще он был завзятый бражник. И всех, кто был рядом с ним, напаивал до бесчувствия, хотя сам обычно не терял головы.
— Знай, Питер: вино, табак и женщины делают мужчину истинным мужчиной, — любил приговаривать он. — А тебе сам бог Бахус велел: ведь ты царь, повелитель. И все, на тебя глядя, должны чувствовать: вот наш царь — настоящий мужчина. Он не только правит и поставляет законы, он умеет веселиться, ты, Питер, должен задавать тон в своем отечестве.
Петр был готов задавать тон. Но матушка царица Наталья осаживала его. А он привык ее слушаться, и с годами эта детская привычка все еще не оставила его. Матушка была против табака, против винопития и против немцев. Она терпела их по принужденью, но и не испытывала к ним того щемящего любопытства, той тяги, как ее обожаемый сын.
Вот кто целиком поддерживал его в этом влечении, так это дядька князь Борис Голицын. Он тоже был гуляка и бражник, как Лефорт, даже, пожалуй, похлеще. Стоило ему встретить Петра одного, как он тотчас предлагал:
— Пошли поклонимся Бахусу, уважим сего славного бога греков. Ведь от греков пошло у нас православие, стало быть, и их богам надобно молиться.
Лефорт и князь Борис втянули Петра в разгульный водоворот. Матушка то и дело остерегала его. Так он и метался меж двух огней.
Постепенно все-таки к нему пришло умение блюсти себя. Он все больше и больше ощущал свою ответственность в делах государства. Это чувство крепло внутри, заставляя его спохватываться вовремя.
Пока что он вяло сопротивлялся царевне Софье. Он думал: ну пусть ее тешится до поры до времени. Наступило замиренье: двор возвратился в Москву, стрельцы укрощены стараниями Федора Шакловитого. Тихо стало на Москве. И пусть эта тишина была напряженной, обманчивой, но все-таки воздух разрядился.
А жизнь казала Петру столько соблазнов. И все приманчивые. И он не мог устоять перед ними. Особенно, когда всем распоряжался Либер Фрейн Франц. Женки в Немецкой слободе были открыты веселию, не прятались, не кутались. Лефорт представил Питеру Аннушку Монс, разбитную голубоглазую красотку. Ничего похожего на его Евдоху в ней не было. Розовая кожа, светлые вьющиеся волосы, задорные ямочки на щеках, непринужденность в обращении. Все это пленило Петра. А Франц подзадоривал:
— Как можно устоять перед Аннушкой. Ты, Питер, поухаживай за ней — эта крепость любит осады и, если проявить упорство и настойчивость, — капитулирует. Особенно перед таким вооруженным до зубов противником, как ты, Питер.
Осада длилась, впрочем, недолго. Крепость капитулировала перед превосходною силой. Молодой царь потерял голову. Жена, Евдокия, скучная, ограниченная, ничего не смыслившая в любовных утехах, была забыта. А вскоре стала вообще постыла.
Аннушка Монс воцарилась в сердце Петра. Она была весела, затейлива и изобретательна в постели. Ну полная противоположность унылой и неумелой жене.
Франц сделался его поверенным. Но когда Петр совершенно серьезно заговорил о том, что хочет упрятать жену в монастырь и жить с Аннушкой, Лефорт остудил его:
— Нет, майн либстер, этого делать нельзя. Все подымутся против, и, прежде всего, царица, твоя матушка.
— Матушка терпеть не может Дуньку, — возразил Петр.
— Все равно. Пока Аннушка ни в чем тебе не отказывает, — пользуйся. Только и всего. Она создана для утехи.
Она действительно была создана для любовных утех. И ублажала Петра, неутолимого и неистощимого об эту пору, как могла. Иной раз, правда, она просила пощады: Петр открывал женщину и, как всякий открыватель, был жаден. Венценосная супруга представлялась после всего до того скучной и пресной, что он однажды пожаловался матушке Наталье:
— Не могу с Дунькой жить. Не могу и не буду. Ты, матушка, навязала мне ее, твой это выбор. А теперь как быть?
— Да, мой прекрасный, виноватая я, — вздохнула царица. — Братец Лев нашептал: вот-де крепенькая да хорошего рода. Я и согласилась. А что уж за род такой — дворянский, заслуг за ним великих не водится. Уж потом братец Лев винился: не туда-де занесло. И дядьку жены твоей, — боярина Петра Абрамовича Лопухина, управлявшего приказом Большого дворца, — взял да и съел. Нам, Нарышкиным, от сего пользы нету. А что ты с немкою связался, то худо. Слух уж о том пошел по Москве, будто брат твой Иван сказывал кому-то, что живешь-де ты не по-православному, а по-немчински, по-лютерски.
— Не мог Иванушка такое говорить, — возразил с уверенностью Петр. — Мы с ним в дружбе живем, и он мне ни в чем не перечит. Это все сестрица Софья, ее козни. Экая злыдня. Ужо я ей выговорю!
— Не связывайся ты с ней, Петруша, — взмолилась царица Наталья. — Она что змея — украдкою по-тихому ужалит. А яда у ней вдоволь.
— Не до нее мне сейчас. До поры до времени я ее не трону, но уж коли доберусь, — худо ей будет. Самозванка она. Власть себе самозвано забрала. Противу обычая это, противу всех законов: баба правит государством.
— Повремени, повремени, Петруша, — умоляюще проговорила мать. — Кабы не было от нее худо. Сильны еще Милославские, много их. В смуту побили наших, Нарышкиных. А каков был братец мой, Иван, всем взял — лепотой, умом, нравом. Растерзали. И братцев Афанасья, Матремьяна, Ивана Фомича Нарышкина… Ох, много наших полегло тогда. Увела я тебя, дитятко мое прекрасное, дабы не видел ты зверского смертоубийства.
— А я видел, матушка, и кровь моя кипит. Погоди, будет тем злодеям отмщенье, придет время, столь же жестоко поквитаюсь с ними.
— Господь велел прощать врагов своих, — кротко произнесла царица Наталья.
— Пророк ведь велел: око за око, зуб за зуб.
— Помни, сынок, всякое зло злом и оборачивается.
— Помню и о сем, но все едино: укорот врагам нашим будет.
С тем и ушел. Сел на коня и с денщиками своими отправился на поле бранное, близ Семеновского двора. Там уже дожидался его Франц Лефорт с несколькими иноземцами, сведущими в ратном деле. Потешные были выстроены как на параде. Вдалеке тоже в строю стоял лучший и верный Стремянный стрелецкий полк.
Петр объявил примерную баталию: потешные против стрельцов. Пушки и ружья были заряжены, пороху извели немало, но вместо пуль были бумажные пыжи. При выстреле они загорались и, коли попадали в человека, могли опалить его по-серьезному.