Атаман Платов

— Сем дён, ваше сиятельство.

— Ну, братец, тогда отсиди еще столько же, чтоб впредь никакая просительница не осмеливалась делать подобное.

Хотя повседневные заботы отнимали немало времени, однако Матвей Иванович сумел решить и важные дела: переиначил организацию Войсковой канцелярии и упорядочил управление в станицах, переселил многие казачьи семьи на новые места. Немало было им сделано и в самом городе: строился-то он на пустом месте, и приходилось решать самые разные проблемы.

А на второе лето своего пребывания в Новом Черкасске он совсем занемог. Силы стали изменять. Редко когда высиживал в канцелярии до обеда. Уже к двенадцати часам торопился до наступления зноя возвратиться в родное Мишкино.

Теперь он ясно понимал, не признаваясь в том другим, что место для города выбрано неудачно. Бирючный кут, на вершине и склоне которого стояли дома, обдувался со всех сторон. Зимой в городе гулял холодный северный ветер, а в остальное время дул острый, как лезвие сабли, восточный. Летом он приносил обжигающее дыхание калмыцкой степи, от которого горела даже трава. И от Дона город находился в отдалении.

Тяжелым было для него лето. В одном из писем, которое послал в конце августа из Новочеркасска в Петербург, Матвей Иванович писал: «Я все лето провалялся от беспрерывных болезненных припадков, от них и по сие время не могу еще совершенно оправиться; причиною сему, конечно, жестокие, продлившиеся во все лето жары, каковых давно здесь не помнят, а не менее и то, что найдя здесь во множестве скопившихся от долговременного отсутствия моего дел, желал со всевозможной поспешностью дать одним из них должное решение, а другие привести в надлежащий порядок и исправность. Теперь всю надежду полагаю на восстановление здоровья моего на будущую осень, которая, если не исправит оного, то признаться должен, что не знаю уже, что со мной затем будет».

Как-то в кругу близких он соткровенничал:

— На Дону, я вам скажу, многое запущено. И, конечно, в том немалая и моя вина. Ведь за семнадцать лет пришлось мне хозяйствовать не более трех лет. Да-да! Я подсчитал. И то все наездами, недолгими урывками. Вижу, что война погубила многих казаков, разорила хозяйства. И немало развелось любителей погреть руки у чужого огня. Все вижу, все знаю. Мне прожить бы хоть пять годков…

Осенью ему стало лучше. Из столицы пришло письмо с разрешением на поездку в декабре в Москву и столицу. И это его ободрило.

В ноябре он отправил туда своего адъютанта есаула Шершнева, наказав все разузнать и обговорить с нужными людьми до его приезда. Сам же заспешил в свою деревню, слободу Еланчинскую, находившуюся вблизи Таганрога, на реке Мокрый Еланчик. Перед долгой поездкой в столицу хотел посмотреть на хозяйство и решить на месте дела.

Выехал он в слободу в конце ноября, надеясь там долго не задерживаться. Шел нудный дождь, дороги раскисли, и колеса почти по ступицу утопали в грязи. В одном месте коляска повалилась, и Матвей Иванович, падая, ушиб руку и бок.

Чувствуя подступавшую болезнь, он накинул на себя тулуп, предложенный возницей, натянул на колени толстую кошму и неподвижно, по-стариковски сутулясь, уставился в одну точку.

Он слышал, как зять Тимофей Греков говорил возничему, объясняя происхождение Таганрога, который оставался где-то слева.

— Плыл, стало быть, император Петр мимо впадающей в море косы и увидел на ней дымки. Один, подалее — второй, и в третьем месте тоже дымится. «Что там?» — спросил он. «Степняки на таганках[12] варево готовят», — объяснили ему. Петр взглянул в подзорную трубу: все точно. Так с того и прозвали косу Таганьим рогом. А порт — Таганрогом.

«Ну и брехать ловок», — совсем не сердито отметил про себя Матвей Иванович.

С моря дул ветер, слепил. Он потер пальцами глаза и взглянул вперед и влево. Вдали от дороги тянулся гребень, на нем виднелись хаты и голые кроны тополей: Еланчицкая слобода. Маковкой возвышалась церковь, которую он отстроил, а неподалеку от церкви белое строение, его имение. За гребнем, в лощине, лениво текла небольшая речка.

«Приехали», — он тяжело вздохнул и устало закрыл глаза.

Дом в два этажа находился на возвышенном месте, из окон виднелось море. Оно подступало к самой береговой круче, и в ненастье волны бились о глинистый берег, кипели, взбаламучивая ил, и вода становилась бурой, как густо заваренный кофейный напиток.

На следующий день Матвей Иванович занемог. Думал, что отлежится, через день-другой поправится.

— Дайте-ка стакан горилки с перцем да горчичники на ночь приложите. — Раньше он так лечился.

Но болезнь не отступала. Даже стало хуже.

Послали за фельдшером Нестеровым, и тот примчался вместе с зятем, мужем Анны Константином Ивановичем Харитоновым.

— Ты передай нашим в Новый Черкасск, чтоб дюже обо мне не сполошились, — предупредил его Матвей Иванович. — Отлежусь и приеду. Лежать-то мне времени нет.

Но время шло, а болезнь не отпускала. А тут и подошел Новый год. Любитель застолья, на этот раз он просидел в кругу близких недолго.

Матвей Иванович проснулся на исходе ночи. Сердце билось так, что, казалось, еще немного — и оно не выдержит, оборвется. На лбу выступил холодный пот, тело горело.

Он стал вспоминать обрывки тревожного сна и никак не мог связать эти обрывки в целое: атака казачьей лавой, какой-то француз-гренадер с банником, вдали сияла глубокая река, а кругом — снег. И он верхом на коне что-то кому-то кричал.

Рассвет еще не наступил, на небе мерцали звезды, и было темно. Но тьма уже дрогнула. Против окна висела серебряная луна с близкой к ней звездой. Он стал вспоминать, когда и где видел вот так же луну и звезду — и не мог вспомнить.

— О, господи! — тяжко вздохнул он.

Сон не шел, и Матвей Иванович лежал, прислушиваясь к шорохам и мерному стуку часов, доносившемуся из гостиной. Потом он стал высчитывать, сколько ему лет. Шестьдесят ли четыре? А может, на три года больше? Он вспомнил, как в давнишнее время отец строго предупредил: «Коли будут спрашивать о годах, говори: пошел шестнадцатый». А ведь тогда ему было только тринадцать… Впрочем, какое это имеет значение, сколько лет? Сейчас все уже позади. Все.

В невеселом размышлении он незаметно уснул. Проспал долго и проснулся, как показалось ему, совсем здоровым и окрепшим.

— Ну вот, я же говорил, что все обойдется наилучшим образом. Кажется, плохое позади.

Он даже поднялся к столу и, сидя в кругу близких, рассказывал, как поедет в Петербург и непременно решит все дела. Поинтересовался, не пишет ли Шершнев. Ему сказали, что нового письма не получали, а если оно и пришло, то лежит в Новом Черкасске. И он засобирался туда.

— Вам бы полежать, отойти от болезни, — заикнулся Нестеров.

— Я уже вылежал за весь год. Теперь пора думать о дороге.

К ночи ему стало хуже, а наутро он впал в забытье.

День подходил к концу, медленно наплывали сизые сумерки. А он все лежал, не приходя в сознание. Нестеров, испробовав все средства, надеялся теперь на божью силу и не переставал сам шептать молитвы.

Безотлучно сидел у кровати зять Константин Иванович. Матвея Ивановича он любил больше чем отца.

На столе, в головах больного, неярко горела свеча. В комнате царил тревожный полумрак. В печи зло выл холодный ветер. В разрисованное морозом стекло окна настойчиво стучала и скреблась ветка.

Больной тяжело открыл глаза, устремил взгляд в потолок.

— Что, папаня? — наклонился над ним зять.

— Может, воды? — поспешил Нестеров.

Больной словно не слышал, однако губы его дрогнули:

— Слава… где ты?.. Зачем… ты… нужна?..

Потом тяжко вздохнул, вытянулся во всю длину кровати и замер. Навсегда. Было 3 января 1818 года.

Похороны Матвея Ивановича Платова состоялись через неделю, 10 января. Тело было предано земле в левом приделе Первого Новочеркасского собора.

В 1846 году, в связи с аварийным состоянием этого собора, прах был перенесен в фамильный склеп при церкви на архиерейской даче у хутора Малый Мишкин (8 км от Новочеркасска). Здесь он покоился до 1911 года.

12

Железный обруч на ножках, под которым разводят огонь для приготовления еды.