Страница 89 из 100
Теперь этот Ульрих был уже стариком, а его единственный сын открывал дверь дома, чтобы впустить Эбергарда, которого старик так настоятельно приглашал к себе.
Лампа освещала просторную прихожую, в глубине которой находилось несколько дверей. Ульрих отворил одну из них и жестом пригласил друга следовать за собой. Они вошли в полуосвещенную комнату — теплый воздух здесь был особенно приятен после уличного холода.
Обстановка комнаты не отличалась роскошью, однако свидетельствовала о благосостоянии ее обитателей. Резная мебель, тяжелые массивные стулья в цветных чехлах указывали на то, что они служили предкам настоящих владельцев.
Отсюда друзья прошли через открытую дверь в большую комнату с завешенными окнами.
Лампа на столе посреди комнаты распространяла приятный полусвет. Глубокую тишину нарушало лишь равномерное движение маятника.
— Это ты, Ульрих? — раздался слабый голос из глубины комнаты.— Привел ли ты Эбергарда?
— Да, отец, друг, которого ты так желал видеть, здесь. Мы можем войти?
— Заходите, заходите.
Взяв Эбергарда за руку, Ульрих ввел его в комнату.
В темном углу в широком кресле сидел старик с внешностью древнего патриарха. Тело его было парализовано, только глаза и губы еще повиновались ему.
Когда друзья вошли, женщина, долгое время ухаживавшая за ним и теперь сидевшая возле старика, вышла, чтобы не мешать их разговору.
Сегодня он, чувствовавший себя гораздо хуже обычного, мог только глазами приветствовать входящих; руки его безжизненно лежали на подлокотниках, ноги были завернуты в плед; он полулежал, откинув голову на подушку.
А между тем старик этот когда-то энергией своей не уступал друзьям, что стояли перед ним. Хотя и сейчас дух его был достаточно силен, чтобы бороться с приближавшейся смертью.
Не было ли какой-то тайны на душе этого человека? Не тяготило ли над ним какое-то преступление, которое он осужден был искупать теперь своими страданиями?
Кто мог бы это подумать об Ульрихе, лучшем из граждан, лучшем из отцов, так охотно подававшем руку помощи бедным и нуждающимся?
Старый Ульрих принадлежал к числу людей, пред которыми всякий считает за честь снять шляпу, на жизни его не было ни пятна.
А между тем вот уже несколько лет мучительная болезнь приковала его к постели.
Еще и теперь видно было, что Ульрих был когда-то очень красив. Его бледное истомленное лицо со спускавшейся до груди белой бородой сохранило благородные черты; в слабых глазах читался светлый ум и чистая душа.
— Слава Богу, что вы наконец пришли,— проговорил он с беспокойством в голосе.— Вы заставили меня долго ждать.
Эбергард приблизился к старику.
— Не сердитесь на меня, отец,— проговорил он,— за то, что я пришел к вам только сегодня.
— Мне нужно было позвать вас, Эбергард. Ведь мне недолго осталось жить, а многое следует сообщить вам! В прошлую ночь я передал моему сыну все, что касалось его. Теперь я должна говорить с вами. Мне нужно торопиться, Эбергард.
— Отец Ульрих, я люблю вас и вашего сына. Поэтому ваше доверие особенно меня радует.
— Я люблю вас, как сына, Эбергард, и мне тяжело было так долго не видеть вас. Садитесь… Придвиньте стул поближе… Мне тяжело говорить… Да и глаза устают… Всё это дурные признаки, следует торопиться. Так… еще ближе, Эбергард, мне нужно поговорить с вами наедине.
Услышав слова отца, сын тихо и почтительно вышел из комнаты.
— Убавьте свет в лампе, сын мой,— попросил старый Ульрих.— Он слепит мне глаза. Да и темнота лучше соответствует моему рассказу — он не слишком-то радостен и весел. Лишь вам одному я доверяю эту священную для меня тайну; после долгих колебаний я решился на это по двум причинам, которые вы узнаете в конце рассказа.
Князь Монте-Веро ближе придвинул стул к креслу старика.
— Для меня ваша исповедь священна, — серьезно сказал он, положив свою руку на неподвижно лежащую кисть старика.
— Я должен исповедоваться перед вами, Эбергард, открыть вам мою жизнь. Если мой рассказ покажется бессвязным, простите меня — о таких вещах тяжело рассказывать. Я не хочу унести тайну своей жизни в могилу, куда я уже ступил одной ногой. Я знаю, что могу спокойно рассказать вам все, не опасаясь услышать упреки; ведь вы снисходительный человек, у вас доброе сердце и вы сами перенесли много горя. Скажите мне, как зовут вашего отца, Эбергард?
— Моим отцом, моим дорогим воспитателем был старый отшельник Иоганн фон дер Бург.
— Да-да, помню… Иоганн фон дер Бург… Вы мне это уже говорили, а между тем я все переспрашиваю вас, желая удостовериться в этом… Прошло уже больше сорока лет с тех пор, как я был веселым, живым юношей,— начал свой рассказ старик.— Я не думал тогда, что может настать время, когда я буду без сил и движения лежать в кресле. Мой отец был богатым и уважаемым человеком и заботился о моем воспитании больше, чем это делали другие в то время. Снабдив деньгами и наставлениями, он отправил меня путешествовать, чтобы я мог окончательно довершить свое образование. Я возвратился из далеких стран жизнерадостным и предприимчивым юношей…
Странное чувство овладевает мною, когда я думаю об этом! Старый Ульрих был тогда молод и красив, перед ним была открыта жизнь, хорошенькие девушки украдкой заглядывались на него и не у одной из них срывал он поцелуй и получал взамен два.
Все это избаловало юношу: гордость родителей, сознание своего превосходства, предпочтение, которое ему отдавали повсеместно, делало его все самоуверенней, так что, когда покойный король обратил на него внимание, стал давать ему поручения и даже призывал его в замок для беседы, он принимал это как должное.
Молодость кипела в его крови, та огненная, самоуверенная молодость, которая никогда не возвращается, ею никто достаточно не дорожит, ее не умеют ценить!
Но все это не мешало Ульриху работать. В Париже и других больших городах он совершенствовался в своем искусстве и вернулся домой опытным и талантливым мастером.
Однажды по пути в замок Ульрих встретил экипаж принцессы Кристины. Он остановился, чтобы уступить ей дорогу, и в тот момент, когда кланялся прелестной девушке, глаза их встретились.
— Принцесса Кристина? — удивился Эбергард.— Это ее портрет висит в зале замка, названной ее именем?
— Ее. Ей было тогда лет двадцать. Она была дочерью принца Генриха. Ее замечательная красота и доброе сердце возбудили в наследном принце сильную любовь.
— В теперешнем короле?
— Он страстно полюбил принцессу, но она не обращала внимания на чувства будущего короля: эта веселая, умная и открытая девушка, олицетворявшая невинность и простодушие, была чужда всякой гордости и тщеславия.
Ульрих уже видел ее однажды в замке, а теперь она, сидя в коляске с придворной дамой, так радушно, так любезно ответила ему на поклон, что он долго стоял как вкопанный, глядя вслед прекрасному видению.
Вскоре после этого король, поручивший Ульриху какое-то трудное дело, был так доволен его исполнением, что пригласил молодого человека к себе в замок на большое пиршество.
Подобное приглашение считалось особым отличием, но радости молодого мастера не было границ, когда вслед за королем, удостоившим его разговора, к нему, оставив наследного принца, любезно подошла принцесса Кристина и радушно поклонилась, словно уже давно знала его. Благосклонное внимание принцессы, простота ее обращения и ее чарующая красота произвели на молодого мастера неизгладимое впечатление.
Принцесса была в тот день удивительно хороша. Ее темно-русые волосы украшала жемчужная диадема, оттеняя прелестные задумчивые голубые глаза. Сердце Ульриха трепетало, и, когда поздно ночью он покинул замок, образ прелестной Кристины неотступно оставался перед его внутренним взором.
Сын простого, хотя и уважаемого всеми мещанина полюбил дочь принца! Когда умер ее отец, а вскоре вслед за ним и ее мать, он оплакивал их вместе с ней. Она стала сиротой. И ни окружавшая ее роскошь, ни придворные дамы, старавшиеся ее развлечь, ни внимание и сочувствие кронпринца не могли заменить ей родителей!