Страница 86 из 94
Никий угрюмо кивнул. Из дверей справа вышла жена Сенеки, Паулина, встала у порога, прижав руки к груди и испуганно глядя то на Никия с Палибием, то на мужа.
— Нет! — выдохнула она, и еще раз, уже со стоном: — Н-е-т!
Сенека строго на нее посмотрел:
— Умей сдерживать себя, Паулина, мы не одни.
— Но, Анней!..— жалобно проговорила она.
— Перестань,— уже чуть мягче произнес муж.— Ты же не хочешь, чтобы обо мне сказали: философ Сенека умер от страха.
Паулина кивнула, потерянно глядя на мужа, но более не произнесла ни слова.
Сенека вполголоса обращался к каждому из гостей, кажется, плохо его слушающих — все они мельком настороженно поглядывали на центуриона Палибия.
Закончив, Сенека повернулся к Никию:
— Я могу надеяться, что моих друзей не будут преследовать за то, что они в такую минуту оказались рядом со мной?
— Они могут уйти,— сказал Никий,— никто не причинит им вреда.
— Их нельзя так отпускать,— недовольно проговорил Палибий,— кто-то из них мог быть замешан...
— Они могут идти,— не глядя на Палибия, с особенной властностью в голосе повторил Никий.
Центурион что-то угрюмо пробурчал себе под нос, но возразить не осмелился, а гости, осторожно кланяясь хозяину и бесшумно ступая, вышли.
— Я готов,— сказал Сенека и, подойдя к жене, обнял за плечи, прижимая ее голову к своей груди. Женщина всхлипнула, вздрогнув всем телом, он положил ей ладонь на затылок и что-то шепнул, пригнувшись к самому уху.
Постояв некоторое время, Никий молча повернулся и тоже вышел в дверь. Туман на улице сделался еще гуще. Никия била дрожь. Опершись плечом о мраморную колонну у входа, он закрыл глаза. Послышались приближающиеся шаги Палибия, он осторожно спросил:
— Ты считаешь, что он должен умереть?
— Так считает император,— проговорил Никий, не открывая глаз.
— Я не хочу этого видеть,— едва слышно пробормотал Палибий.
Никий открыл глаза — тяжелое лицо центуриона стало еще суровее.
— Я не хочу этого видеть! — повторил он на этот раз громче и решительнее.
Никий равнодушно кивнул:
— Хорошо, оставайся здесь и...— Он обвел глазами лужайку перед домом (в сумерках туман из белого стал синим).— И скажи солдатам, чтобы они так не топали.
— А? — не понял Палибий.
— Пусть они ведут себя потише — такая смерть требует уважения.
Центурион что-то хотел спросить у Никия, но, так и не решившись или не найдя слов, махнул рукой и тяжело зашагал к лужайке, уже через несколько мгновений скрывшись в тумане.
Вышел слуга, проговорил, пряча глаза:
— Хозяин приглашает тебя войти.
Когда Никий переступил порог гостиной, Анней Сенека стоял, опершись рукой о край стола, его жены Паулины уже не было в комнате.
— Я все приготовил,— Сенека кивнул на дверь.— Пойдем!
— Куда? — не понял Никий, наедине с Сенекой почувствовав себя крайне неловко.
Тот усмехнулся:
— Тебе хорошо известно, мой Никий, место, где я обычно принимаю ванну. Пойдем, я собираюсь умереть там.
И, больше ничего не добавив, он вышел. Никий стоял в нерешительности — сейчас ему хотелось бежать отсюда — из этого дома, из Рима. Но решиться было невозможно, он почему-то ощущал, что в эти минуты не принадлежит самому себе. Низко опустив голову, он сделал шаг к двери, за которой скрылся Сенека.
Он хорошо знал расположение комнат в доме и поднял голову лишь тогда, когда переступил порог ванной, где у противоположной стены располагался небольшой бассейн. От воды шел пар. Сенека стоял у мраморной скамьи, двое слуг помогали ему раздеваться. Не оборачиваясь к Никию, философ произнес:
— Знаю, моя смерть не доставляет тебе большого удовольствия, и даже полагаю, что ты ощущаешь некий род неловкости, а то и стыд. Но тебе нечего стыдиться, потому что дело не в тебе и не во мне. Вы победили, вот и все, хотя сами еще не вполне осознаете свою победу. Осторожнее, Крипе,— сказал он слуге, поморщившись. Повернулся к Никию: — Ты понимаешь, о чем я говорю? — И добавил с улыбкой: — Учитель Павел был бы тобой доволен.
— Я не понимаю,— почти прошептал Никий. Ему показалось, что у него пропал голос, но испытать, так ли это, он сейчас не решался.
— Все очень просто,— пояснил Сенека,— Наступает эра плебеев — эра патрициев закончилась. Может быть, ты присутствуешь при гибели одного из последних. Я хорошо относился к Павлу, но он плебей. Все люди не могут быть равны — это только уловка, чтобы поднять плебеев, чтобы дать им уверенность, что они тоже могут властвовать. Властвовать не хуже нас. Всякая власть уже предполагает неравенство, и, когда плебеи возьмут власть, они тоже станут делиться на властителей и рабов. Так устроен мир, Никий. Павел писал мне, что все равны перед Богом, но тогда зачем Бог создал нас столь неравными? Плебеи прекратят род аристократов и заменят их новой знатью. Но это будет плебейская знать — а ничего смешнее и страшнее плебейской знати быть не может. Мы — хранители духа, а вы можете быть лишь хранителями догмы. Вы будете выдавать ее за дух, но это всегда будет лишь мертвая догма, способная обмануть лишь те толпы плебеев, которые будут служить вам.
— Римские аристократы погрязли в разврате! — зло выговорил Никий.
— И еще в стяжательстве, и еще в роскоши,— добавил Сенека, снисходительно посмотрев на Никия.— Но они все равно остаются хранителями духа. Чистота нравов не залог духовности.
— А что залог духовности?
— Убежденность аристократов в том, что они хранители. Что они избранники. Из десяти развратников-аристократов девять чувствуют тонкость поэзии и глубину философии, и хотя бы один является настоящим философом или поэтом. Но и на тысячу праведных плебеев одного такого не отыщется. Они ненавидят аристократов потому, что не могут быть ими, вот и все. Взяв власть, они погубят дух. Посмотри, что стало с тобой, когда ты только лишь прикоснулся к власти. Ты стал простым убийцей, Никий. Впрочем, повторяю, Павел был бы тобой доволен.
— Я не хочу продолжать этот разговор,— холодно проговорил Никий.
— Я тоже,— сказал Сенека и махнул рукой слугам: — Идите, Крипе, все остальное я сделаю сам.
Слуги бесшумно вышли. Сенека стоял спиной к Никию. Его обнаженное тело казалось совершенно высохшим, желтая кожа была мертва как пергамент. При-гнувшись, он взял нож, лежавший на краю скамьи, попробовал лезвие пальцем. Осторожно ступая, стал спускаться по ступенькам в бассейн. На последней остановился:
— Знаешь, Никий, чем плебеи будут отличаться от нас? Неумением достойно лишить себя жизни. Они, наверное, будут убивать себя, но грубо, варварски и со страхом. А их учителя объявят самоубийство самым великим грехом. Объявят потому, что плебей — член стада и не имеет права распоряжаться собственной жизнью — вот так!..
С этими словами Сенека приставил лезвие к запястью левой руки и медленно потянул нож к себе. Никий отвернулся.
Сначала была тишина, потом послышался легкий плеск, и он услышал голос Сенеки:
— Иди, Никий. Ты можешь передать императору, что я сделал это. Пусть позовут Паулину, чтобы она была рядом.
Никий не сразу открыл глаза, но когда открыл, увидел голову Аннея Сенеки, возвышавшуюся над поверхностью воды — он равнодушно смотрел, как вода становится красной.
Когда Никий вышел во двор, было уже совсем темно. Солдаты зажгли факелы, но густой туман плохо пропускал свет, и их пламя виделось лишь желтыми пятнами. Центурион Палибий ни о чем не спросил — молчал и Никий. Солдат подвел ему лошадь. Дважды не попав в стремя ногой, он с трудом сел в седло. Центурион резко выкинул руку вперед, и отряд двинулся в сторону Рима тяжелой медленной рысью. Никий потерял ощущение времени, не чувствовал, сколько они прошли и сколько еще осталось. Постепенно туман рассеялся, и факелы уже довольно хорошо освещали дорогу. Справа потянулась черная стена леса, слева блеснула река. «Уже скоро»,— почему-то подумал Никий, хотя все еще не понимал, где они находятся.
Вдруг лошадь перед ним резко встала и тут же поднялась на дыбы, испуганно заржав. Неизвестно откуда выскочивший человек схватил поводья его лошади и потянул вниз. В свете факелов подскакавших сзади солдат Никий узнал Симона. Одной рукой он тянул поводья, в другой был меч. Лошадь почти села на задние ноги, Никий уцепился за гриву, припал к шее, стараясь укрыться от меча, которым размахивал Симон. Солдаты закричали, характерно звякнуло железо вытаскиваемого из ножен оружия. Симон зарычал и вдруг, выпустив поводья, упал на спину, ловко перевернулся и стал отползать к краю дороги, в темноту. Лошадь Никия бросилась в противоположную сторону — и понесла. Ветки хлестали по лицу, он обхватил шею лошади и что было сил сжал коленями бока. Наконец он сумел схватить поводья; заваливаясь назад, потянул их на себя, почти повиснув на rinx. Лошадь снова присела, он спрыгнул на землю, перехватил ее под уздцы, потянул вниз, легко похлопал животное ладонью по крупу: