Меч императора Нерона

Но Никий остался недоволен. Недоволен потому, что Палибий, конечно же, почувствовал, что Никий жаловался на него императору. Он стал предельно исполнителен, подчеркнуто вежлив, но смотрел... Это был все тот же взгляд, и даже более унизительный на фоне четкого исполнения его обязанностей.

Взгляд Палибия время от времени отравлял Никию замечательное пребывание в Афинах. Никий сказал себе, что никоим образом не должен этого обнаруживать, но однажды не сдержался.

То оказался день его триумфа, его посетил сам наместник Рима Юлий Басс. Юлию уже перевалило далеко за пятьдесят, он был уважаем не только здесь, в провинции, но и в Риме. И разговаривал он с Никием как с равным себе. Рассказал о трудностях провинциального управления, поведал о своей тоске по Риму. Короче говоря, может быть, впервые Никий ощутил себя почти значительным лицом, хотя отвечал очень просто и выказывал Юлию Бассу всяческое уважение. Тот уехал довольный, дружески распрощавшись с Никием.

Никий был почти счастлив, ему хотелось высказать хоть кому-то, что он чувствует. Но поговорить оказалось не с кем, и он вызвал Палибия. Тот явился, четко доложил, что все в порядке, караулы расставлены, солдаты здоровы... Никий прервал его, предложил сесть. Тот опустился на краешек кресла — сидел прямой, официальный, неприступный.

— Как тебе понравился наместник? — спросил Ни-кий самым дружеским тоном и сделал рукой жест, приглашая Палибия расслабиться.

Но тот остался сидеть столь же прямо, холодно и неподвижно глядя на Никия. Унизительно-неподвижно, это Никий почувствовал остро.

— Я спросил тебя. Отвечай! — Никий не смог сдержать раздражения.

— Слушаюсь! — отчеканил Палибий и спросил: — Ты хочешь знать мое мнение о наместнике?

— Да, я хочу знать твое мнение!

— Он патриций, значительное лицо, он представляет в провинции императорскую власть. Пожалуй, это все, что я могу сказать на его счет. Я всего-навсего солдат.

— Та-ак! — Никий встал. Палибий тут же поднялся следом.— А какого ты мнения обо мне, Палибий? Может быть, ты выскажешь мне его наконец открыто!

— Мое мнение о тебе совпадает с мнением императора Нерона! — четко выговорил Палибий.— И я готов выполнить все, что ты прикажешь. Приказывай!

— Уходи! — сквозь зубы процедил Никий.

Палибий поклонился, круто развернулся и, четко печатая шаг, вышел.

Никий опустился в кресло, закрыл ладонями лицо. Ему хотелось плакать, он чувствовал себя бессильным, униженным. Впервые за долгое время он вспомнил учителя Павла. Тот был строг, но никогда Никий не ощущал себя униженным. Теперь учитель умер. Когда Никий получил известие о его смерти, он принял это спокойно, неожиданно спокойно. Он даже сумел заставить себя не думать об учителе, и это получилось на удивление легко. Тогда.

Сейчас он вспомнил его так, будто только что узнал о его смерти. Щемящая тоска наполнила все его существо. Ему жаль было учителя и одновременно жаль самого себя. Учитель бросил его, послал в этот ненавистный Рим и бросил. Бросил, чтобы какой-то Палибий мог унижать его. А разве Никий совершил что-нибудь такое, что не понравилось бы учителю? Нет, Никий делал именно то, чего от него хотели. Он расправлялся с врагами Рима — с Агриппиной, с Афранием Бурром. Он готов был убить их всех... Так хотел учитель, а значит, так хотел Бог!

Никий медленно поднял голову, посмотрел вверх --потолок украшала замысловатая лепнина. Он хотел обратиться к Богу, но не смог — мешала лепнина. Потолок закрывал от него Бога.

— Этого не может быть,— едва слышно выговорил он и по какой-то непонятной ему связи вспомнил о Нероне.— Я люблю его.

Проговорив это, он испугался. Что-то опасно смешалось в его сознании, и он не мог понять, кому предназначались эти слова — Богу или Нерону.

— Я люблю его! — повторил Никий плачущим голосом и без сил сполз с кресла на пол.

Глава четвертая

Еще там, в Афинах, ему стал сниться один и тот же сон: пришествие учителя Павла. Сон был очень простым и очень страшным. Над постелью вставал Павел и что-то говорил Никию. Голос звучал ровно, ясно, Никий отчетливо слышал произносимое. Потом Павел исчезал, а Никий просыпался. Он не вскакивал в страхе, не обливался холодным потом, не кричал. Он просто открывал глаза, смотрел в потолок и пытался вспомнить то, о чем говорил Павел. Пытался и — не мог. И это при том, что знал: он слышал и понимал сказанное Павлом.

Если позволяли обстоятельства, он лежал в постели часами, неподвижно глядя в потолок. Входившие слуги смотрели на него со страхом — Никий казался мертвым.

Он так и не вспомнил ни одного слова Павла, и иногда ему казалось, что он уже сошел с ума. Он просил Павла не приходить, но тот неизменно являлся и говорил. Никий возносил молитву к Богу, но и Бог не желал ему помогать. Сон этот измучил Никия, и к приезду Нерона он чувствовал себя так, будто встал после тяжелой болезни. Смертельной.

Нерон въехал в Афины с необыкновенной торжественностью. Его сопровождало множество богато разукрашенных колесниц. На первой стояли он и Поппея. На голове Нерона красовался лавровый венок. Поппея была одета, как царица. Император приветствовал радостно бесновавшуюся возле них толпу. Поппея смотрела поверх голов, неподвижно, надменно, и походила на статую.

Торжественная встреча продолжалась слишком долго. Никий так устал, что видел перед собой лишь разноцветное мелькание. Наконец Нерон вошел в отведенные для него покои дома наместника, а уже через короткое время Никию сообщили, что император ждет его.

Нерон пребывал в хорошем настроении и радостно обнял Никия. В лице императора не заметно было даже следов усталости, напротив, он казался бодр, как никогда.

— Рад тебя видёть, Никий. Ты как будто бы не очень доволен. Тебя плохо приняли в Афинах? Ну, что же ты молчишь?

— Нет, принцепс, я счастлив видеть тебя. Просто я...

Никий не успел договорить, вошла Поппея. Теперь на ней было легкое платье без украшений, что еще больше подчеркивало бледность лица.

— Просто он устал,— сказала она еще с порога, недовольно глядя на Нерона.— Мне кажется, праздник вышел слишком затянутым. Ты так не считаешь, Нерон?

— Он только начинается, дорогая Поппея,— благодушно ответил тот.— Мне кажется, все прошло замечательно. А как народ радовался моему приезду! Нашему приезду,— поправился он, перехватив взгляд Поппеи.

— Твоему,— сказала она,— твоему приезду. Но ты уже не мальчик, Нерон, чтобы не понимать...

— Что? Что я должен понимать?! — запальчиво прервал ее он.

— Что радость толпы ничего не значит,— спокойно продолжила она.— Сегодня толпа кричит «да здравствует», а завтра крикнет «долой». Причем с тем же рвением.

— Но будь справедлива, Поппея,— примирительно выговорил Нерон,— пока они не кричат «долой».

— Император не должен возбуждать собой толпу. Народ не должен радоваться, что ты управляешь им, он должен знать это. Человек радуется лакомству, но никому в голову не придет радоваться хлебу, который он ест каждый день.

— Ты считаешь, что я лакомство? — спросил Нерон, хитро взглянув на Никия.— Что ж, не вижу в этом ничего плохого.

Поппея осуждающе покачала головой:

— Когда лакомство надоедает, человек не может не только есть его, но и видеть. Или ты не понимаешь, о чем я говорю?

Нерон подошел, обнял ее за плечи:

— Успокойся, Поппея, позволь мне побыть лакомством здесь, в Афинах. В Риме я обещаю тебе стать хлебом. Ну, ты позволяешь мне?

Она недовольно передернула плечами, отошла в сторону. Нерон подмигнул Никию:

— Видишь, Никий, что значит быть женатым человеком. Императору достается от жены так же, как и простому смертному.

— Я тебе не жена! — глухо проговорила Поппея.

— Ну что ты, дорогая,— Нерон снова попытался ее обнять,— ты мне больше чем жена.

— Я не хочу быть больше,— зло бросила Поппея и, держа спину прямо, вышла в дверь, гулко хлопнув ею.

Нерон развел руками:

— Вот видишь...— Он вздохнул.— Или ты тоже считаешь, Никий, что она права?