Миг власти московского князя [Михаил Хоробрит]

Мчал Марию в неизвестность князь, что подхватил ее, как подхватывает невесомое перышко ветер, не зна­ющий, где выпустит из объятий свою легкую добычу.

А она, благодарно улыбаясь и часто моргая, чтоб прогнать предательски выступившие на глазах слезы, уже не пыталась сдерживать бешено колотящегося сердца, не понимая, чье сердце так стучит — ее или князя.

В удивительном сне, привидевшемся накануне Ма­рии, как оказалось, переплелись и правда и неправда. Стали явью и высокие палаты, и светлая горница, только вот случилось все не так, как представляла она.

Коршуном кинулся к ней суженый и, подхватив ее, молнией полетел к своим палатам, по дороге шепча ей на ухо какие‑то нежные слова, которых она не разби­рала от волнения и охватившего ее в последний миг страха. Князь взбежал вместе со своей добычей на вы­сокое крыльцо и, только оказавшись в опочивальне, выпустил ее из объятий. Ощутив под ногами твердь, Мария вдруг ослабела, в один миг вернулись все ее со­мнения, нахлынувшие чувства лишили сил.

Она стояла, как каменное изваяние, на том самом месте, куда ее поставил князь, и могла лишь наблю­дать, не отводя взгляда, за его порывистыми движени­ями. Поспешно скинув корзно, он крепко обнял Ма­рию, стал осыпать ее лицо горячими поцелуями, а по­том, чуть отстранясь и не глядя ей в глаза, принялся раздевать ее. На пол вслед за белым бабкиным платком и шапочкой с глухо стукнувшимися о широкие поло­вицы колтами, прикрепленными к ней, упал и старый кожушок. Его непослушная застежка все никак не хо­тела поддаваться неловким княжеским пальцам и бы­ла вырвана вместе с куском изрядно вытертого меха. Узелок на витом гашнике оказался послушнее, и через мановение ока тканная из шерстяных нитей тяжелая запона, лишь немного растрепав косы, отлетела в сто­рону. Девушка, почувствовав, как ее тело охватил хо­лодок, инстинктивно поднесла руку к расшитому воро­ту рубахи, стянутому тонкой цветной тесемкой, и тут же отдернула руку, коснувшись крепкой мужской ру­ки. Узелок на тесемке развязался словно сам собой.

Шепча что‑то, князь легко поднял девичье тело и спустя мгновение опустил его на свое ложе, застлан­ное мягким покрывалом.

Через некоторое время, переступив через сафьяно­вые сапоги, рядом с которыми на медвежьей шкуре ва­лялись сапожки с украшенными вышитыми цветами голенищами, князь шагнул к столу, взял кувшин и, сделав несколько больших глотков, вернулся к ложу.

Та, чьей любви он жаждал с той самой поры, как увидел на кривой московской улочке, лежала, бес­стыдно разметавшись на смятом покрывале, и удив­ленными глазами смотрела на своего возлюбленного, не веря, что ее сон стал явью и тот, о ком она так меч­тала, теперь рядом с ней. Ее разорванная испачканная рубаха валялась в стороне от ложа, напоминая им обо­им о совершенном грехе прелюбодеяния. В темных, как омуты, глазах он не видел теперь любви, но не бы­ло в них ни ненависти, ни страха — лишь одно удивле­ние, немного смутившее молодого князя. Ее белое те­ло, будто светившееся в сумраке, незаметно прокрав­шемся в княжеские покои, безудержно манило к себе, и Михаил Ярославич вновь заключил это податливое тело в свои жаркие объятия.

Время пролетело татарской стрелой. Ночь спусти­лась на землю.

Мария, забыв о недавних страхах и сомнениях, за­быв о своем доме и девичьей чести, утомясь от безу­держных ласк возлюбленного, заснула безмятежным младенческим сном, укрывшись от нескромных муж­ских жадных взглядов лишь перепутанными темными прядями давно расплетшихся кос. А он, так долго ис­кавший темноокую красавицу, боялся выпустить свою добычу и неотрывно смотрел на ее лицо, припухшие от поцелуев губы, на тонкие брови и длинные ресницы и все никак не мог наглядеться.

Ей не хотелось пробуждаться, она боялась, что, от­крыв глаза, снова увидит перед собой знакомую камор­ку с застиранной занавеской, но ее тело, нежившееся на мягком ложе, подсказывало, что все с ней случив­шееся — это не ночное видение. Марии почудилось, что она слышит какие‑то мужские голоса. Из‑за двери и в самом деле доносился едва слышный разговор, слов было не разобрать, но, видно, разговор шел суровый. Она потянулась и с некоторой опаской приоткрыла глаза.

Князя рядом не было, и Марию это испугало. На­верное, он там, за дверью, в малой горнице, но ей от этого не легче. Как же ей быть? Вон и солнце уже про­бивается в щель между ставен, нельзя ж бесконечно нежиться в тепле. Она приподнялась на локте, ища взглядом свою одежду, но, к своему ужасу, увидела, как, тихо поднявшись с лавки у окна, к ней направля­ется какая‑то тень. Онемев, Мария схватилась за одея­ло обеими руками и натянула его до самых глаз, кото­рые неотрывно следили за неумолимо приближавшей­ся тенью.

— Что, красавица, пробудилась? — проговорила мягким голосом немолодая, но крепкая с виду женщи­на и, заметив страх в глазах девушки, объяснила: — Михаил Ярославич наказал мне за тобой присмотреть, помочь, коли в чем нужда будет. Так что облачайся, красавица, в одежды, что для тебя приготовлены, да пойдем‑ка.

— Куда? — упавшим голосом спросила Мария, ко­торая решила, что ее сейчас выпроводят с позором из княжеских палат.

— Как куда? — спросила женщина, которая хоро­шо понимала, чем вызван такой вопрос, и сделала дол­гую паузу, наслаждаясь своей кратковременной влас­тью над доверенной ей княжеской зазнобой. Уже через мгновение смилостившись, она пояснила: — В твою го­ренку князь велел тебя отвести, накормить, напоить, в мыльне попарить. Вот куда, красавица! Тебя Марией, кажись, величать? А меня‑то Агафьей, Гашей можешь звать.

— А как же я выйду, Гаша? — непонимающе проговорила Мария и кивнула в сторону двери. — Ведь там, кажись, беседа идет? Как же мимо мужей незна­комых я пройду?

«Поздно ты о смущении вспомнила, девица», — по­думала Агафья, но вслух сказала:

— Для того дверца потайная есть.

Взяв за руку Марию, которая наконец‑то дрожащи­ми пальцами смогла подвязать гашником длинную ру­баху, Агафья потянула девушку в угол покоев. Через низкую дверцу они вышли в узкий темный проход, по которому быстро добрались до отведенной Марии маленькой чистенькой горницы.

«Вот и светелка моя, — горько подумала Мария, оглядывая скромное жилище. — То не горница, в снах девичьих привидевшаяся, а клетка для птахи, в силки попавшей».

Не будь за спиной Марии приставленной князем женщины, она, наверное, разрыдалась бы, но при чу­жом человеке вынуждена была держаться. Лишь пре­дательски дрожащий голос выдавал ее чувства. Муд­рая Агафья все и без того понимала, было ясно ей и без слов, что совсем не крохотная горница расстрои­ла девушку, по своей ли или по чужой воле оказавшу­юся вдали от родного гнезда, а сковал ее страх перед будущим.

Между тем князь, откинувшись на высокую спин­ку стула, слушал доклад воеводы, который, как и было договорено, явился в княжеские палаты спозаранку. Егор Тимофеевич рассчитывал поговорить с князем на­едине, но ничего не вышло. Макар, заговорщицки под­мигнув, отправил его восвояси, посоветовав прикор­нуть немного, посмотреть сон–другой, а потом и прихо­дить. Воевода, ничего толком не поняв и решив, что князь просто–напросто еще почивает, был вынужден отложить свой разговор и явиться уже со всеми, кого накануне позвал Михаил Ярославич.

Слушал князь доклад невнимательно, что воевода с огорчением отметил. Невпопад переспрашивал, за­ставляя возвращаться к давно сказанному, будто смысл его только что стал князю понятен.

«Чем‑то иным мысли княжеские заняты. Видно, не прошла вчерашняя досада, — догадался воевода и как ни в чем не бывало продолжал объяснять князю очевидные истины.

Остальные участники собрания на состояние князя не обратили внимания, поскольку целиком были по­глощены речью воеводы, следя за тем, чтоб он не упус­тил ничего из того, что они еще вчера договорились со­общить Михаилу Ярославичу. Даже отличавшийся особой въедливостью и зоркостью Самоха и тот весь об­ратился в слух, стараясь не пропустить ни слова, по­скольку понимал, что от этого во многом зависит судь­ба людей, которых, как они считали, можно было вы­пустить из поруба. Все хорошо понимали, что после нелепой гибели Кузьки князь с досады мог принять любое решение.