Кузнец своего счастья

Старик все еще с удивлением смотрел на незнакомца, потом, взглянув в зеркало, убедился, что еще никогда не был так чисто выбрит, снова со смешанным чувством одобрения и недоверия оглядел мастера своего дела и был вполне удовлетворен его приличным видом. Тем не менее он все еще ворчливым тоном спросил, кто он и что ему угодно.

Джон, откашлявшись, ответил: он некий Кабюс из Зельдвилы. Находясь в путешествии и проезжая через этот город, он не хотел упустить случай повидать и приветствовать потомка своей прабабки. Все это говорилось с таким видом, будто он с детства только и слышал что о господине Литумлее. Тот с радостным удивлением весело и приветливо воскликнул:

— Вот как! Значит, род Кабисов еще процветает! Надеюсь, что он многочислен и уважаем?

Джон, словно странствующий подмастерье перед писцом у заставы, выложил и предъявил все свои бумаги. Указывая на них, он с важностью сказал:

— Род этот немногочислен, ибо я последний его отпрыск. Но честь его остается незыблемой.

Старик, удивленный и растроганный этими словами, протянул Джону руку и приветствовал его в своем доме.

Оба господина скоро выяснили степень своего родства, и Литумлей снова воскликнул:

— Как близко соприкасаются ветви нашего родословного древа! Подойдите же, мой дорогой родственник, и взгляните на вашу благородную и достопочтенную прабабку, мою родную бабушку!

Он обошел вместе с Джоном весь огромный зал и остановился перед чудесным портретом женщины в костюме минувшего века. Бумажная полоска, прикрепленная в углу рамы, удостоверяла личность вышеупомянутой дамы; такие же бумажные полоски были прикреплены к остальным портретам. Правда, рядом имелись и другие надписи, по-латыни, не совпадающие с теми, которые значились на бумажках. Но Джон Кабюс стоял как вкопанный и рассуждал сам с собой: «Значит, ты все-таки ковал искусно. Ибо в этом богатом рыцарском зале благосклонно и приветливо глядит на тебя родоначальница твоего счастья!»

Мелодично и созвучно этому внутреннему голосу доносились до него слова господина Литумлея: о дальнейшем путешествии не может быть и речи, уважаемый внучатный племянник должен оставаться его гостем как можно дольше, чтобы установить более тесную связь. Очевидно, мишурное убранство господина внучатного племянника уже бросившееся старику в глаза, выполнило свое назначение на славу и преисполнило его доверием.

Тут Литумлей изо всех сил дернул ручку звонка, после чего на зов маленького властелина приплелись один за другим несколько слуг, а вслед за ними явилась дама, спавшая в первом этаже, с разрумянившимся со сна лицом и полуоткрытыми глазами. Но когда ей представили вновь прибывшего гостя, она широко раскрыла их и отнеслась к этому неожиданному событию с явным интересом и удовольствием. Джона повели в другие покои, где он основательно закусил, причем супружеская чета ему усердно помогала, напоминая детей, которые охотно едят в любое время. Это чрезвычайно понравилось гостю, так как он видел, что эти люди ни в чем себе не отказывают и умеют пользоваться благами жизни. Он же со своей стороны не давал маху, стараясь, чтобы произведенное им впечатление с каждым часом становилось все благоприятнее. Это ему безусловно удалось, особенно во время обеда, когда каждому из супругов подавали его любимые блюда, а Джон Кабюс все пробовал, все находил превосходным, причем свойственное ему спокойное достоинство придавало его суждению еще больший вес. Они ели и пили на славу, и никогда еще трое почтенных людей не наслаждались вместе более роскошным и в то же время безгрешным существованием. Джон Кабюс чувствовал себя как в раю, но в таком, где грехопадение было невозможно.

Словом, все шло как нельзя лучше. Джон прожил в этом почтенном доме уже неделю и знал все его углы и закоулки. Он всеми способами помогал старику коротать время, ходил с ним на прогулку, брил его с легкостью зефира, что старику пришлось особенно по вкусу.

Между тем Джон заметил, что господин Литумлей часто задумывается и пугается при мысли о возможности его отъезда, на которую он сам время от времени Довольно прозрачно намекал. Тогда он решил, что настало время отважиться на новый, не сильный, но искусный удар, и в конце недели прямо объявил своему благодетелю, что должен безотлагательно уехать по той причине, что дальнейшее промедление только усугубит тяжесть разлуки и ему потом труднее будет мириться со своим скромным образом жизни. Ибо он желает мужественно нести свой удел, удел последнего отпрыска, который обязан в суровом труде и уединении хранить честь своего рода, пока тот не угаснет.

— Поднимитесь со мной в фамильную галерею, — сказал господин Адам Литумлей.

Они взошли. Пройдясь с торжественным видом несколько раз взад и вперед, старик продолжал:

— Выслушайте, дорогой внучатный племянник, мое решение и мое предложение! Вы — последний в роде, и на вас лежит нешуточная ответственность. Но не меньшую ответственность несу и я. Взгляните на меня! Во мне вы видите перед собою первого в моем роде.

Старик горделиво выпрямился, но Джон смотрел на него и никак не мог понять, что все это означает. Старик продолжал:

— Мои слова о том, что я первый в роде, означают следующее: я решил основать собственный род, такой же знатный и значительный, как тот, члены которого изображены на портретах этой фамильной галереи. Ибо это вовсе не мои предки, а члены какого-то знатного, уже вымершего рода в Аугсбурге. Когда я тридцать лет тому назад прибыл сюда, этот дом со всем своим оборудованием и памятниками старины как раз продавался, и я купил его с аукциона как основу для осуществления своей заветной мечты. У меня было большое состояние, но не было ни имени, ни предков, и я даже не знаю имени моего дедушки, который был женат на женщине по фамилии Кабис.

Вначале я довольствовался тем, что объявил своими предками всех, этих господ и дам, превратив их с помощью надписей, которые вы здесь видите, одних — в Литумлеев, других — в Кабисов. Но моих семейных воспоминаний хватило всего на шесть-семь портретов, что же касается остальных, созданных за четыре столетия, то они только глумятся над моими замыслами. Тем настоятельнее встал вопрос о будущем, о необходимости оставить свой собственный знатный и крепкий род, прославленным зачинателем которого я мог бы явиться. Уже давно заказал я свой портрет, а также родословное древо с моим именем у корня. Но злой рок упорно преследует меня. Я женат в третий раз, а между тем ни одна из моих жен не подарила мне даже дочери, не говоря о сыне и продолжателе рода. Мои первые жены, с которыми я развелся, после этого со злости прижили с другими мужчинами кучу детей, и если бы я прогнал мою теперешнюю жену, с которой я живу семь лет, она, наверно, поступила бы точно так же.

Ваше появление, дорогой внучатный племянник, внушило мне мысль об искусственной подмоге, к которой часто прибегают, как гласит история, большие и малые династии. Что бы вы сказали на такое предложение: вы живете в моем доме как родной сын, и я делаю вас своим законным наследником? От вас же потребуется следующее: вы жертвуете формально всеми вашими семейными преданиями (ведь вы последний в роде) и при вводе в наследство, то есть после моей смерти, принимаете мою фамилию. Я же исподволь начну распространять слух, что вы мой незаконный сын, плод сумасбродной юношеской шалости. Вы эту выдумку поддерживаете, не опровергаете ее. Быть может, впоследствии можно будет сочинить какой-нибудь документ, мемуары, маленький роман, какую-нибудь необычную любовную историю, в которой я буду выведен как ее пламенный и безрассудный герой, натворивший много бед, но искупивший в старости свою вину. И, наконец, вам надлежит принять из моих рук ту супругу, которую я выберу для вас из среды знатных девиц нашего города для дальнейшего осуществления моей цели. Вот в целом и в частности мое предложение!

Слушая эту речь, Джон попеременно краснел и бледнел, не от стыда и ужаса, а от радости и умиления перед лицом долгожданного счастья и собственной мудрости, которая его к этому счастью привела. Все же, будучи себе на уме, он сделал вид, будто ему трудно решиться пожертвовать своим честным именем и законным рождением и в вежливых и красноречивых выражениях попросил дать ему сутки на размышление, а затем, как бы в глубокой задумчивости, стал разгуливать взад и вперед по великолепному саду. Прелестные цветы — левкои, гвоздика и розы, царский венец и лилии, грядка герани и жасмина, мирты и олеандры — умильно на него поглядывали и склонялись перед ним, как перед своим господином.