На прибрежье Гитчи-Гюми

– Если бы Пирс работал на бензоколонке, туда бы толпами стекались как мужчины, так и женщины, – сказала мамочка. – Он положительный, честный, ответственный и никогда не ставит окружающих в неловкое положение.

– Со всей объективностью заявляю, что он самый красивый из мужчин, которых мне довелось встретить, даже красивее англичанина, – сказала Мариэтта. – Я сажусь на диету. Леопольд, ты мог бы помимо сосисок и курицы готовить что-нибудь вегетарианское?

Леопольд сосредоточенно нахмурился.

– Будь добра, приведи пример вегетарианского блюда.

– Рис с бобами, – сказала Мариэтта. – Они отлично сочетаются, стоят дешево и богаты протеином.

– Мариэтта, какая замечательная идея – стать вегетарианкой! – сказала мамочка. – Как это пришло тебе в голову?

– Я давно об этом подумывала, – сказала Мариэтта. – Мы вчера беседовали об этом со Стивом Хартли. Полвечера проговорили о тофу и чечевице.

– Стив Хартли вегетарианец?

– Мяса он не ест пять лет. А недавно отказался и от рыбы, когда понял, что рыбки в аквариуме его узнают. Он считает, что это помогло ему достичь успеха.

– Разве он его достиг? – спросила я.

– Он состоявшаяся личность, – сказала Мариэтта. – А ты. Мод, ничего не понимаешь! Только и знаешь, что вредничать. Во-первых, он получает большие комиссионные от продажи пылесосов. Во-вторых, если ему удастся продать свое компьютерное изобретение, он заработает тридцать миллионов. А вырастила его одна мать, библиотекарша. Отец умер, когда он был еще ребенком.

– От чего?

– От передозировки наркоза. Врачи решили, что у него что-то с сердцем, и дали ему наркоз. Он даже не смог сказать последнее «прости», хотя и пытался. Стив говорит, он умер, не проронив ни звука.

– Бедняжка Стив, – сказала мамочка. – Как он, должно быть, одинок. Мариэтта, надеюсь, ты не станешь разбивать ему сердце.

– Я Мариэтту знаю, – сказала я. – Она будет его преследовать, а когда он попадется в ее сети, потеряет к нему всякий интерес.

– Ну все, нам пора! – сказала мамочка. – У нас полно дел. Бензоколонка, больница, потом по магазинам, а если останется время, надо еще и на кладбище заехать – посмотреть, что там недавно устроили за безобразие.

– Расскажи еще немножечко про то, как живут богатые, – попросила Мариэтта.

– Бедные люди носят яркую одежду, а богатые предпочитают тусклые тона, – сказала мамочка, обведя нас взглядом.

– Приглушенные, – хором поправили ее мы.

– Пока мы не разбогатели, будем носить все яркое, – сказала мамочка. – Впрочем, может быть, вам это уже не нравится?

– Только яркое! – завопили мы. – Как оперенье павлина! Все охристое, изумрудное, салатовое.

– Парчовое, – сказал Пирс.

– Парча – это не цвет, – презрительно заметила Мариэтта.

– Вот чего я желаю всем своим детям: красоты, ума, чувства юмора и высокого роста, – сказала мамочка. – Долго ли продержишься на красоте?

– От восемнадцати до сорока пяти, – ответили мы. – Потом пластическая операция.

Пока мамочка смотрелась в пудреницу, мы кружились в импровизированном танце, напевая:

– Бирюзовый, лимонный, багровый, сиреневый, алый, лиловый! – Это Теодор еще раньше сочинил.

– Черт возьми, – сказал Теодор. – Над этой песней надо еще поработать.

– Мам, расскажи, что нас ждет! – сказала я, когда мы, напевшись и наплясавшись, в изнеможении повалились на пол.

– Да, мамочка! – закричали все остальные. – Предскажи будущее!

– Каждый из вас получит от меня предсказание, – сказала мамочка и прищурилась.

– Эй, подождите! – крикнул Теодор. – Вы правда считаете, что песенка ничего?

– Теодор! – зашипели на него мы. – Заткнись. Мы ждем предсказаний.

– Тебе, мой младший сын, – волшебный дар кулинара. Вижу тебя в поварском колпаке, выходящим из кухни самого роскошного нью-йоркского ресторана. Твоего собственного!

Леопольд благодарно кивнул.

– Тебе, Теодор, – твое имя в неоновых огнях на рекламе самого популярного бродвейского мюзикла.

– Сколько он выдержит представлений? – спросил Теодор.

– Не знаю, – сказала мамочка. – Сотни. Тысячи. А тебе, Мод, – дар быть неотразимой для мужчин. И дар этот с годами не иссякнет.

– Я тоже такое хочу! – сказала Мариэтта.

– Нет, Мариэтта, – сказала мамочка. – Ты тоже можешь быть неотразимой, но ты – ты будешь писать стихи, будешь читать их со сцены, в серебряном платье с шифоновым шарфом. Или ты предпочитаешь карьеру психиатра? – Мариэтта покачала головой. – Отлично, значит, будешь поэтом.

– Мама, а если мне не удастся написать ничего оригинального?

– Единственное, что мешает тебе быть оригинальной, так это ошибочное убеждение, что тебя кто-то слушает. Возьми все из старых книг, замени слово-другое, никто и не заметит.

– Правда? – промурлыкала, как довольная кошка, Мариэтта. На мгновение мне показалось, что она вот-вот начнет вылизываться.

– А со мной что? – спросил Пирс.

– Проще простого, – сказала мамочка. – Ты станешь знаменитым киноактером.

– Круто, – сказал Пирс. – Работы много будет?

– Нет. Все вы должны помогать друг другу, не забывать друг друга ни в горе, ни в радости и перестать грызться.

– Это, пожалуй, слишком, – сказал Теодор, и мы направились к двери.

11

– А у англичанина какая машина? – спросила я, когда мы все упихивались в нашу.

Хорошо бы, у него была новая. В нашей машине пахнет плесенью и ржавчиной, хотя Теодор и обтянул сиденья искусственным мехом тигровой расцветки. Из-под днища все время дымит, и Пирс ничего не может с этим поделать, только постоянно бормочет себе под нос что-то про каталитический дожигатель.

Руль и приборная доска заросли паутиной. Пирс как-то хотел ее смахнуть, но мы не разрешили – мы давно уже привязались к живущему в машине пауку. Это не коричневый паук-отшельник, а какой-то другой, с мощным желтым задом, которым он любит вызывающе покачивать. Пауку нравится ездить с нами на прогулки – это всегда видно по тому, как он начинает махать лапками. Иногда мы приносим сонную муху и суем гостинец ему в паутину.

– Ты разжирел, – сказала Мариэтта Леопольду, сидящему у нее на коленях. – Полюбуйтесь! – Она ущипнула его за бока. – Настоящие жопьи ушки.

– Терпеть не могу этого выражения, – сказала я. – Так какая у англичанина машина?

– По-моему, арендованная, – сказала мамочка, пытавшаяся выехать со двора задом. Она терпеть не может ездить задом, потому что считает это противным Божьему промыслу. – Это что такое? Я на кого-то наехала?

– Я разжирел? – сказал Леопольд. – Вы правда думаете, что я жирный?

– Ну разве ты можешь быть жирным? – сказала я. – Тебе же всего шесть лет.

– Тебе-то откуда знать? – сказал он. – Ты же без очков ничего не видишь. Надо мне больше приседаний делать.

– Зацикленность на собственном теле – признак душевного убожества. Я думала, членам моей семьи оно не свойственно, – сказала мамочка, чудом не наехав на дерево.

– Мам, хочешь, я поведу? – предложил Пирс.

– Нет, Пирс, спасибо. В этом нет необходимости. Может, вам не нравится, как я вожу, но я хотя бы еду медленно и никогда не попадаю в аварии.

– Иногда мне кажется, что в прошлой жизни я была деревом, – сказала я. – Помню, как меня распилили пополам. Противное ощущение.

– Леопольд, пересядь к Теодору, – сказала Мариэтта. – Ты слишком тяжелый, у меня от тебя ноги зудят.

– Только не ко мне, – сказал Теодор. – Я только что выгладил брюки.

– Все меня ненавидят, – сказал Леопольд.

– Садись ко мне, – сказала я. – Я тебя не ненавижу. Я не такая, как они.

Леопольд перелез через Теодора, сел ко мне на колени, свернулся калачиком и обвил руками мою шею. Я потерла его животик, твердый и круглый, как половинка дыни.

– Малыш мой любименький, – сказала я и, самодовольно ухмыляясь, обвела взглядом остальных.

Пирс повернулся ко мне.

– Ты хуже мамочки сюсюкаешь.

– Она сюсюкает умиротворяюще, – сказала Мариэтта.