Страница 167 из 168
Что означало отвоевать силы, давным-давно растраченные на выдуманные чувства.
Что означало отвоевать гордость, которую я променял на жалость.
Что означало не дать этому негодяю бороться с рекой без меня, никогда и ни за что; даже если мы оба потонем, я не намерен еще дюжину лет существовать в его тени, какой бы огромной она ни была!
Положив руки на альбом, Вив сидит за столом, глядя вслед Ли. И постепенно в нее закрадывается догадка о том, что на самом деле она ничего не понимает, — и началось это не с приезда Ли в Орегон, а с ее собственного появления здесь.
Рядом с Флойдом Ивенрайтом звонит телефон. Подпрыгнув, он срывает трубку. По мере того как он слушает, лицо его заливает краска: сукин сын, что он о себе думает, кто он такой, черт бы его побрал, звонить в День Благодарения с такими новостями!.. «Клара! Это Хэнк Стампер! Сукин сын собирается сплавлять лес „Ваконда Пасифик“; как тебе нравится это дерьмо? Говорил я Дрэгеру, что нельзя доверять этим засранцам…» Какого дьявола, что он себе думает, звонить человеку и елейным голосом сообщать, что он собирается подложить ему свинью… Ну, мы еще поглядим! «Принеси мне сапоги. Слушай, Томми, иди сюда и слушай… Я уезжаю и попробую что-нибудь сделать, а ты должен кое-кому позвонить, пока меня нет. Позвонишь Соренсону, Гиббонсу, Эвансу, Ньютону, Ситкинсу, Арнсену, Томсу, Нильсену… черт, ну сам знаешь… а если позвонит этот Дрэгер, скажи ему, что я у дома Стампера!»
Ли видит буксир, ползущий под проливным дождем, и резко разворачивает джип на обочину.
— Энди! Эй, там! Это Ли! — Мы еще посмотрим, с кого довольно, а с кого нет…
Дженни высасывает из бутылки последние капли и роняет ее на пол.
— Всякий раз, милашка, всякий раз… — Она снова собирает ракушки.
Вив аккуратно складывает все оставленные Ли бумаги и запихивает их обратно в коробку. Потом замечает фотографию на полу…
Хэнк, широко ухмыляясь, вытаскивает противень из морозилки и выносит его на заднее крыльцо; пар клубится в холодном воздухе… (Как только Вив уезжает встречаться с Малышом, я достаю из холодильника крылышко отца. Оно задеревенело и приобрело цвет сплавного леса. И стало хрупким, как лед. Так что, когда я пытаюсь согнуть мизинец, он отламывается, как сосулька. Приходится взять таз и размочить руку в горячей воде, чтобы немного оттаяла. Сначала конечно же в холодной — точь-в-точь как они советуют обращаться с замороженным мясом. Меня это даже смешит, и я думаю: «Какого беса — мясо есть мясо…» — и лью горячую…)
Балансируя на скользкой палубе, Ли смотрит, как Энди пытается подогнать буксир как можно ближе к разрушенной пристани и дует в свою гармонику.
— Вон он, там, — замечает Энди, указывая на окно второго этажа, — и ты только посмотри, что он вывешивает. Боже, Боже… нет, ты только посмотри!
Прикрыв глаза от хлещущего в лицо дождя, Ли поворачивается.
— Черт! — вырывается у него, и он расплывается в улыбке. «Ио если он думает, что с меня довольно…»
Не сводя глаз с фотографии, Вив продолжает автоматически бороться с молнией, пытаясь высвободить из нее волосы. Эти волосы. Кажется, они запутывались во всех молниях, которые она носила, не пропустив ни одной. Эти чертовы волосы. В холодную погоду — не застегнешь, в жаркую — обливаешься потом и ходишь застегнутая до подбородка. Когда она была маленькой, дядя не разрешал ей ни отрезать их, ни закручивать наверху. «Твоя мамаша чересчур увлекалась этим, так что намучила их за двоих, — такова была его точка зрения, — и пока ты живешь со мной, они будут висеть свободно, как пожелали того Господь и Природа». И жаркими летними днями, купаясь в ирригационных канавах на дынных полях, она мучилась от прилипавших к лицу и коловших шею волос, висевших свободно, как того пожелал Господь. По ночам она боролась с ними, чтобы они не застревали в молнии спального мешка, в котором она лежала с фонариком и винтовкой, охраняя урожай от банд воришек, которые, по мнению дяди, только и ждали, как бы обчистить его поля.
Несмотря на то что дикие дыни и арбузы росли вокруг каждой дырки с водой, дядя был глубоко убежден, что каждый бедняга у него за решеткой тайно повинен в краже его собственности. Единственными мародерами, которых Вив удалось встретить за все это время, были кролики и луговые собачки, зато всенощные бдения предоставляли ей время мечтать и строить планы. Вместе со звездами и огромной равнинной луной она созидала из тьмы свою жизнь, дотошно и подробно, вплоть до цветов, которые она посадит во дворе, и имен четверых детей, которых родит. Как их должны были звать? Первый, конечно, мальчик, будет носить имя ее мужа, но называть его будут по второму имени, имени ее отца, — Нельсон. Второй. Девочка?.. Да, девочка… А как ее будут звать? Нет, не как маму. У нее будет такое же имя, как у куклы, которую ей подарил отец. Тоже начинается на «н». Как же? Не Нелли… Не Норма… Кажется, какое-то индейское…
Она встряхивает головой и подносит к губам пиво, недопитое Ли, оставляя попытки вспомнить. Это было так давно. И та мечта, которую она так кропотливо выстраивала с помощью звезд и луны из сухих и холодных ночей Колорадо, не была предназначена для такой погоды. Она, как наскальные рисунки хоупи, сохранялась только в сухом климате. А в этой сырости краски потекли, очертания расползлись, и мечта, которая когда-то сияла так ясно и отчетливо, превратилась в двусмысленную кучу, в насмешку над маленькой девочкой и ее грезами.
Она снова дергает молнию и улыбается: «Но вот это я отлично помню: человек, за которого я выйду замуж, должен был разрешить мне обрезать волосы. Я помню одно из первых условий — волосы…>>
Внезапно она чувствует, что ей хочется плакать, но слезы у нее тоже давным-давно отняли. Сжавшись, как улитка, она вся скрывается под пончо…
«Я помню… я обещала себе — ей, что никогда не выйду замуж за того, кто не разрешит мне обрезать волосы. Я — она верила, что я сдержу обещание. Она верила, что я их обрежу…» Тощая девочка отрывается от вытаскивания колючек из своих волос и с любопытством смотрит на Вив.
— Ты хотела мальчика, девочку и еще двух мальчиков. Нельсона, Ниту, Кларка и Виллиама, по имени маленького Вилли, веревочной куклы, помнишь?
— Верно. Ты права…
Девочка протягивает руку и прикасается к щеке Вив.
— И пианино. Помнишь, мы хотели, чтобы он купил нам пианино? Чтобы учить детей петь. Дети и пианино, и научить их всем песням, которые пели мама с папой… помнишь, Вивви?
Она пододвигается ближе и заглядывает в лицо Вив.
— И канарейку. Двух канареек, мы хотели назвать их Билл и Ку. Настоящих певчих птиц, которые пели бы так же, как те, что в «Запчастях и починке радио»… Разве мы не собирались завести двух канареек?
Взгляд Вив скользит мимо девочки в настоящее, на фотографию. Она пристально всматривается в изображенное на ней лицо: волевые глаза смотрят прямо, руки сложены, тень, серьезный мальчик в очках стоит рядом… и снова возвращается к женскому лицу, улыбке, которая распахивается ей навстречу, закинутая волна волос, как блестящее черное крыло, застывшее во времени…
— Но самое главное — Вивви и Кто-то, помнишь? Он должен был быть Кем-то, кому действительно нужны мы, я, который искренне желал бы меня, какая я есть, какой я была. Да. А не Кто-то, желающий подогнать меня под то, что ему нужно…
Она переворачивает фотографию и подносит ее ближе к глазам: на резиновой печатке название ателье: «Модерн… Юджин, Орегон» — и дата: «Сентябрь 1945». Она наконец слышит, что пытались сказать ей Хэнк и Ли, наконец понимает их и чувствует, как они все были обмануты…
— Я люблю их, правда люблю. Я умею любить. Я обладаю этим…
И в эту минуту она чувствует, как ее пронзает ненависть к этой женщине, к этому мертвому образу. Она, как черный огонь, как холодное пламя, обожгла их всех до неузнаваемости. Сожгла их так, что они едва узнают сами себя и друг друга.
— Но больше я не позволю ей пользоваться собой. Я люблю их, но не могу пожертвовать собой. Я не могу отдавать им всю себя. Я не имею на это права.