Страница 21 из 24
Язык полковника работал не переставая еще минут пятнадцать - двадцать; за это время, рассказывая о тех "операциях", которые он затеял в прошлую неделю, он успел составить несколько состояний и теперь рисовал перед Вашингтоном великолепные перспективы, открывавшиеся в связи с недавними многообещающими опытами по отысканию недостающего ингредиента глазного эликсира. В другое время Вашингтон слушал бы его с жадностью и восхищением, но сейчас два обстоятельства тревожили его и отвлекали внимание. Во-первых, он, к своему стыду и огорчению, обнаружил, что, позволив положить себе добавочную порцию репы, ограбил голодных детей. "Плоды земные" вызывали у него ужас и были совсем не нужны ему; увидев же опечаленные лица ребятишек, которым отказали в добавочной порции, ибо добавлять было уже нечего, он проклял собственную глупость и от всей души пожалел изголодавшихся малышей. Во-вторых, у него начало пучить живот, и это все больше и больше беспокоило его. Вскоре ему стало совсем невмоготу. Репа, очевидно, уже начала "бродить". Вашингтон заставлял себя сидеть спокойно за столом, пока был в силах, но наконец страдания взяли верх над терпением.
Он встал, остановив этим поток слов полковника, и откланялся, сославшись на деловое свидание. Полковник проводил его до двери, беспрерывно повторяя обещание использовать все свои связи и раздобыть для него "Малькольма Раннего", он требовал, чтобы Вашингтон перестал церемониться и при всяком удобном случае заходил к ним пообедать чем бог послал. Вашингтон рад был вырваться из дома Селлерсов и вновь почувствовать себя на свободе. Он немедленно отправился домой.
Целый час он метался в постели и за этот час чуть не поседел, но затем благословенный покой снизошел на него, и сердце его исполнилось благодарности. Измученный и ослабевший, он повернулся на бок, мечтая о сне и отдохновении. И в ту минуту, когда душа его еще витала между сном и явью, он с глубоким вздохом сказал себе, что если раньше он проклинал предупредительное средство, придуманное полковником против ревматизма, то теперь готов приветствовать даже чуму - пускай приходит: чему быть, того не миновать; лично он со всякими предупредительными средствами покончил раз и навсегда, - если же кто-нибудь еще раз по пытается соблазнить его репой и водой, то пусть его самого постигнет мучительная смерть.
Неизвестно, снились ли Вашингтону в ту ночь какие-нибудь сны; если и снились, то в потустороннем мире не нашлось ни одного духа, который захотел бы нарушить их, шепнув ему, что в восточных штатах, за тысячу миль от него, зреют некие события, которым суждено через несколько лет оказать роковое влияние на судьбу семьи Хокинсов.
ГЛАВА XII
ГЕНРИ И ФИЛИП ОТПРАВЛЯЮТСЯ
НА ЗАПАД СТРОИТЬ ЖЕЛЕЗНУЮ ДОРОГУ
gildag06.gif
Todtenbuch. 141, 17, 4*.
______________
* Приготовления на Западе Дороги Запада. - "Книга мертвых", 141, 17, 4 (египетск.).
- Разбогатеть совсем нетрудно, - сказал Генри.
- Я начинаю думать, что это труднее, чем кажется, - ответил Филип.
- Почему же ты не займешься чем-нибудь? Сколько ни копайся в Асторской библиотеке, все равно ничего там не выкопаешь.
Если есть на свете место, где "заняться чем-нибудь" кажется делом совсем нетрудным, то это, конечно, Бродвей, и самое подходящее время для этого - весеннее утро; шагаешь к центру города и видишь перед собой длинные ряды роскошных магазинов; а сквозь мягкую дымку, нависшую над Манхеттеном, то там, то сям вырисовываются шпили высоких здании и доносится гул и грохот оживленного уличного движения.
Не только здесь, но и повсюду перед молодым американцем открываются бесчисленные пути к обогащению; в самом воздухе и в широких горизонтах страны звучит призыв к действию и обещание успеха. Он не всегда знает, какой путь ему избрать; случается, что он тратит годы, упуская одну возможность за другой, прежде чем решится отдать все силы чему-то определенному. Не существует таких традиций, которые могли бы руководить им или мешать ему, и он инстинктивно стремится сойти с пути, которым шел его отец, и идти иной, собственной дорогой.
Филип Стерлинг часто говорил себе, что стоит ему серьезно посвятить лет десять любому из десятка планов, зародившихся в его голове, и он станет богатым человеком. Ему хотелось разбогатеть, он искренне этого желал, но по какой-то необъяснимой причине все не решался ступить на узенькую дорожку, ведущую к богатству. Зато когда он гулял по Бродвею, сливаясь с бурлящим людским потоком, он всегда чувствовал, как ему передается царящее здесь упоение богатством, и сам невольно перенимал пружинящую походку удачливых представителей мира имущих.
С особой силой это чувство передавалось ему по вечерам, в переполненном театре (Филип был слишком молод, чтобы помнить ложи старого театра на Чемберс-стрит, где невозмутимый Бэртон задавал тон своей буйной и беззастенчиво веселой команде), - и в антрактах между двумя действиями модной комедии, когда оркестр пиликал, гремел и дудел, выводя нестройные мелодии, весь мир казался Филипу полным неограниченных перспектив, и у него распирало грудь от сознания, что он может взять от жизни все, что ни пожелает.
Возможно, виною всему была та легкость, с которой события происходили на сцене, где к концу трех незаметно пролетающих актов добродетель всегда торжествовала; возможно, все дело было в ярком освещении, или в музыке, или в возбужденном гомоне толпы во время антрактов; возможно, просто в легковерной молодости; но, так или иначе, сидя в театре, Филип всегда непоколебимо верил в жизнь и свою победу в борьбе за счастье.
Как восхитительны иллюзии, создаваемые красками, мишурой, шелковыми одеяниями, дешевыми чувствами и выспренними диалогами! Пение скрипок всегда нас чарует, а канифоли всегда хватит, чтобы натереть смычок. Разве мы не восторгаемся чувствительным героем, крадущимся из-за кулис справа, чтобы при первом удобном случае похитить из картонного домика у левой кулисы хорошенькую жену своего богатого и деспотичного соседа? А когда он подходит к рампе и с вызовом заявляет публике: "Тот, кто поднимет руку на женщину иначе, чем с добрыми намерениями..." - разве сами мы не заглушаем аплодисментами конец его реплики?
Филипу так и не посчастливилось услышать, что же произойдет с человеком, который осмелится поднять руку на женщину с иными намерениями, кроме вышеуказанных, зато впоследствии ему довелось узнать, что женщина, с любыми намерениями поднявшая руку на мужчину, всегда будет оправдана судом присяжных.
В сущности, хотя Филип Стерлинг сам того не сознавал, ему хотелось добиться в жизни не только богатства. Этот скромный молодой человек вовсе не отказался бы от славы, если бы она пришла к нему в награду за какое-нибудь достойное деяние - например, за написанную им книгу, или за основанную им же влиятельную газету, или за какую-нибудь смелую экспедицию, вроде экспедиции лейтенанта Стрейна или доктора Кейна. Он сам не мог точно решить, что именно он бы предпочел. Иногда ему казалось, что приятно было бы стоять на кафедре в какой-нибудь известной церкви и смиренно проповедовать слово покаяния; ему даже приходило в голову, что, пожалуй, благороднее всего посвятить себя миссионерской деятельности в тех забытых богом краях, где растут финиковые пальмы, где особенно часто звучат трели соловья, а когда соловей молчит, по ночам поет бюль-бюль. Считай он себя достойным, он с удовольствием присоединился бы к компании молодых людей из Богословской семинарии, которые готовились к принятию сана, наслаждаясь всеми прелестями Нью-Йорка.
Филип был родом из Новой Англии и окончил Иельский университет. Он вынес оттуда далеко не все, что могло дать ему это почтенное заведение, но усвоил кое-что и не предусмотренное принятой там программой. Сюда входило прекрасное знание английского языка и достаточно обширные сведения из истории английской литературы; он мог недурно спеть песню - правда, не всегда в нужном ритме, но зато с большим подъемом; он мог экспромтом произнести вдохновенную речь в университетской аудитории, в студенческом клубе или стоя на первом попавшемся ящике или заборе; умел подтягиваться на одной руке и "крутить солнце" на турнике в гимнастическом зале; на ринге он неплохо "работал" левой рукой, с веслами обращался как профессионал и в качестве загребного не раз помогал своей команде выиграть гонки. Аппетит у Филипа был волчий, нрав веселый, а смех звонкий и искренний. У него были каштановые волосы, карие, далеко расставленные глаза, широкий, хотя и не очень высокий лоб и привлекательное лицо. Это был широкоплечий, длинноногий молодец шести футов росту, один из тех подвижных, жизнерадостных юношей, которые размашистой походкой и с независимым видом входят в мир и оживляют любое общество, в какое бы ни попали.