Мужчины своих женщин

Пьют здесь со страшной силой. Я так не умею. Практики было маловато, что ли, Хотя всегда думал, что легко поддержу любую компанию. Участвовал, сколько мог, но сходил с дистанции задолго до финиша. Конечно, это недостаток, ибо мешает нормальному творческому общению. Что ж, значит, мне есть куда расти. Буду работать над собой.

Все соседи, как правило, бухают. Уборщица, наводя по утрам порядок в туалете, кроет литераторов страшным матом. Есть за что. Валят везде пустые бутылки, ходят куда ни попадя всю ночь — и часто мимо.

Вообще, когда вокруг все — писатели, это немного странновато и тревожно. Так и ждешь какого-нибудь подвоха. Просто ужас.

Один тут рассказывал: «Пригласили меня недавно вечером в компанию. И досиделись до неприличного состояния! Один мужик вдруг хватает тарелку, орет: "Бенефис!" — и об пол ее. Глядя на него, и другие осатанели. Повскакали, начали вопить: "Бенефис!" и бить посуду. Переколотили в комнате все, что могли, вплоть до люстры, и только в полной темноте угомонились». Верю, что так и было.

Студенты вообще делятся на очников и заочников. Для заочников сессия — отдых (кроме тех позорных минут, когда приходится сдавать экзамены). Люди, оторвавшись ненадолго от своих семей, отрываются. Для очников же все это — тоскливые будни, давно уже надоевшие и бессмысленные. Литературу очники, кажется, терпеть не могут и вроде бы вообще ничего и не пишут. Проходя однажды по лестнице на шестой этаж играть в теннис, я услышал, как один из них — маленький, кудрявый, красиво изможденный (настоящий поэт!) говорит собеседнику тихо, но так, чтобы все окружающие слышали: «Я уже год ничего не пишу, я давно бы покончил с собой, если бы все способы сведения счетов с жизнью не были так пошлы». Вот, настоящий творческий кризис у человека! А тут пишешь, словно исполняя оброк, по две страницы в день (а если не написал сегодня две, то завтра будь любезен четыре), да еще на работу ходить надо, сжимая зубы…

Ты. Михеич, кажется, собирался поступать туда. Зачем? Ведь у тебя уже есть одно высшее! А все нужные книжки и так можно прочитать, в библиотеке.

Я раньше тоже думал, что здесь нечто особенное, аура Герцена, Платонова и других великих, как нам обещали. Но до сих пор так ничего и не ощутил. Может, у меня этот орган отсутствует, которым я должен воспринимать ауру? Может, я вообще не своим делом занялся? Надо было в советские времена учиться на бухгалтера — сейчас был бы обеспеченным человеком…

Ладно, фигня это. Если серьезно, я учусь здесь лишь потому, что литература — единственный для меня способ получить высшее образование и государственный диплом. Так уж сложилось…

Конечно, это здорово, что я познакомился с новыми людьми, усвоил множество полезной информации. Нет, я не жалею, что учусь здесь.

Помнишь, я тогда приходил к тебе, и ты читал вслух отрывки из своих философских сочинений? Я кричал: «Слушай, так ведь это гениально!», а ты отмахивался: «Возьми себя в руки, Александр». Какая пропасть времени исчезла, утекла, утянулась в безвозвратную черную дыру! Чем мы занимались? Что успели сделать?..

Вспомнил вот ерофеевскую поэму «Москва — Петушки». «Когда мне исполнилось двадцать лет… когда доне исполнилось тридцать лет… стал ли я менее одинок?..»

В богему нам с тобой все равно никогда не попасть. В ту богему, которая аплодирует на дипломатических приемах очередному юному гению — скрипачу или поэту, читающему такое, чего понять нельзя даже при большом старании. Люди там крутятся все одни и те же, одной породы — пьют шампанское и бесконечно целуются. А мы — другой породы, мы пьем водку и бьем морды. Наша богемная жизнь начинается, когда мы остаемся один на один с белым листом бумаги. Или с чистым экраном компьютера. Вот тогда ты чувствуешь, что родился на свет не зря, что на высоту, взятую тобой, никто больше не поднимется. И теперь это твоя позиция. Даже если это не Эверест, а просто высотка с номером. Но она — твоя, вот и все. Тогда мы — высшее общество. Классик был абсолютно прав: место литератора — за его письменным столом…

У Юрия Казакова на эту тему есть очень верный рассказ «Мужество писателя». В самое яблочко бьет. Правда, он пишет о мужестве советского писателя, это вещь специфическая, но в целом все правильно…

Чтобы несколько снизить цафос, вот тебе еще история. За день до того, как уехать из столицы домой, я собирался идти на семинар, обсуждать чье-то очередное творение. И только выхожу в коридор общаги — опаньки, менты! У меня же, как назло, регистрации нет. И меня еще с тридцатью литераторами обоего пола хватают омоновцы, грузят в автобус и везут в отделение. А там «обезьянник», какие-то негры с наркотиками, прокуренные проститутки с сутенерами… И вот мы, будущая гордость отечественной культуры, набитые за решетку, как сельди в банку, стоим, наблюдаем жизнь во всей ее неприкрытой наготе. Не стану утомлять тебя описанием нравов московской милиции, с этим все понятно, просто такой зоологии я давно не встречал. Запомнилось, как молоденький сержантик, записывая адрес нашей общаги, переспрашивал у нас: «Дабролюбова» или «Добралюбова», и еще удивлялся — неужели, мол, вы все писатели? И что пишете? Мы отвечали: конечно, детективы, боевики. Я в этом вопросе даже не соврал — есть такой грех, написал однажды…

Через день поехал домой, разумеется, с Ярославского вокзала. Ехал в общем вагоне попутного поезда. Смотрел на людей, на беспокойных торговцев с тюками, на пьяных мужиков, едущих с заработков, на веселых солдат, возвращающихся из Чечни, на тихих старух, забившихся в уголок, и поневоле думал: нет, все врут нам, что вырождается русский народ. Поменьше надо телевизор смотреть! Просто мы собираем силы, сосредоточиваемся для более важных дел, без жалости сбрасывая лишнюю ношу. На нашей стороне — правда, так как с нами поступили несправедливо. И мы имеем сейчас что-то вроде легального права на несправедливость по отношению к другим, на агрессию против тех, кто хоть сколько-нибудь был против нас. Это же нормально. Столько, знаешь, в народе энергии, столько бесшабашной удали и, страшно сказать, постоянной готовности к новым потерям! Это значит: в запасе еще очень много сил. Хотелось бы, конечно, разумного руководства, да и неприятно, когда именно по тебе едет этот тяжелый каток государства, но… Что ж поделаешь. Приходится терпеть. Господи, пронеси!

Михеич, в общем, жду тебя, обо всем поговорим».

3.12.99

«Александр, который раз захожу к тебе и не могу застать! Соседи сказали, что твоя жена в больнице. Прости, я не знал. Позвони мне на работу, телефон знаешь. Помнишь, ты набирал на компьютере сборник моих стихов? Так вот, он скоро выходит. Я нашел деньги!!! Будет презентация и фуршет, как положено. Всем знакомым хватит по экземпляру. Звони.

Михаил».

22.12.99

«Михеич, привет! Извини, не люблю я телефон… Опять пишу, старая графоманская привычка… Кстати, слышал ты такой термин: «речевое существование народа»? Эта штука очень сильно развита в Японии, они все постоянно и непрерывно пишут друг другу что-нибудь: письма, поздравляют с праздниками и т. д. Говорят, это благотворно отражается на стабильности общества. Не мешало бы и у нас внедрить.

У меня все хорошо, жена, слава Богу, дома, деятельно готовится к Новому году, а где-то около этого времени у нас ожидается маленькая доча. Представляешь, как славно мы отметим Двухтысячный! Так что я все время дома и ходить по фуршетам некогда, да и лень. Но для тебя, ясно, сделаю исключение. Сообщи, где и когда. Молодец! Так держать!

На всякий случай заранее поздравляю тебя с Новым годом! Поздравь и ты меня! Наступают хорошие времена!

Александр».

Напоследок — еще несколько писем. Первое (приведу здесь отрывок из него) я написал другу в Латвию летом 2001 года.

«.. а что касается диплома — я действительно его получил. Не красный, конечно, а самый обыкновенный. Ну, да ведь я никогда и не стремился к красному диплому. Уже то, что дошел до выпускных экзаменов, считаю чудом. И вот оно произошло.