Мужчины своих женщин

Пес жадно зевнул и посмотрел на своего повелителя снизу вверх. Они оба знали, что это их последняя битва.

Издалека послышался тяжелый, словно в начале землетрясения, гул быстро приближавшегося войска. Вскоре в валившей навстречу пылевой туче стали различимы зубастые конские морды и торчащие кверху древки копий и чужих знамен. Лиц еще не было видно.

Князь посмотрел на генерала и медленно наклонил голову. Генерал с улыбкой уронил руку, и в тот же миг в воздух взвились тысячи стрел. Преодолев ничейное расстояние, они ушли в пылевую тучу. Оттуда послышался короткий рев, словно какое-то гигантское животное было потревожено роем ос. В ответ из тучи тоже полетели стрелы, но не достигли цели.

Еще один залп, и еще… Сменяя друг друга, княжеские вышколенные лучники били слаженно, но туча и не думала останавливаться — она поглощала стрелы, казалось, без всякого вреда для себя, лишь взревывала с каждым разом все яростнее. И вот расстояние между двумя войсками стало критическим… медлить больше было нельзя.

Князь кивнул псарям. Свора, давно уже рвавшаяся в бой и вот наконец-то отпущенная с поводков, с ожесточенным лаем кинулась вперед. Вскоре огромные собаки исчезли в пыли.

Князь выхватил катану, дал шпоры коню и на мгновение оглянулся. Вслед за ним неслась его армия.

Хороший день сегодня, подумал князь, врезаясь в людскую гущу и на выдохе срубая первую голову.

Клыки наяды или чертова лапа

В конце мая сирень цвела и пахла одуряюще-сладко. Безумием болотным пахла, помешательством. Отовсюду торчали распустившиеся свежие, конусовидные клыки, почти из каждого куста по дороге. Все норовили меня зацепить — такие пышные, цветистые!.. И белые, и почти темно-красные, и бледно-поганые. Город увяз в приторно-сладком аромате разложения.

Я не утерпел, вышел с пивом на набережную.

А гуляли там какие-то выпускники, молодятина одна. Бродили все пьяные, особенно девчонки в белых советских передничках и с бантами в косичках. Порочные маленькие ангелята! Я лавировал между ними с бутылкой, стараясь не расплескать. Шел поверху, и вокруг меня все были веселые и молодые, и там внизу тоже. Я взял у них немного энергии — из их-то бесконечного океана.

Через Волгу спешно валила огромная низкая туча, подсвеченная сбоку солнцем. Туча была теплая, как старый матрас, она несла в своем распухшем брюхе долгожданный ливень, и туче этой все радовались и махали ей бутылками.

Выпускники орали песни, ругались и целовались. Один вдруг от полноты чувств бросил пустую бутылку вниз, в своих друзей. Кому-то там стало плохо, а впрочем, кажется, ничего серьезного, обошлось. «Вы этого никогда не забудете, — думал я, — всегда будете вспоминать эту роскошную погоду, эту набережную и эту бутылку.»

Две девочки отстали от компании, и одна из них сказала другой с оттенком легкого презрения: «Вот если они из деревни, так сразу и видно, что они из деревни.

А если мы с тобой из поселка городского типа, так и видно, что мы из поселка городского типа.» Потом меня обогнали еще мальчик с некрасивой девочкой, они шли, держась за руки, и с воодушевлением распевали «Веселится и ликует весь народ, поезд мчится в чистом поле». А я все думал: «Вы этого никогда не забудете, и встретитесь лет через тридцать-сорок, и будете любить друг друга за эту песню». Я тоже так гулял здесь в свое время…

Но не только я следил за этими ребятками. Какие-то ребята, похоже, следили и за мной. Это обнаружилось не так давно. Я ни разу не видел «топтуна», лишь чувствовал его присутствие. И сейчас он был где-то рядом.

И вот я дошел до Стрелки, спустился отлить вниз, в редкие кусты на берегу Которосли. Пошел дождик, загромыхало. Я двинул к пивному павильону между фонтанами. И меня опять обогнала толпа выпускников. Когда я добрался, то был мокрый уже весь и веселый, хоть сейчас в драку. Взял еще пива, постоял внутри, слушая, как они орут и веселятся…

Молодцы! Давайте, ребята, давайте! Вгрызайтесь в жизнь! Не жалейте клыков! На то они вам и даны! Теперь ваша очередь! Жрите!..

Некоторые из них выскакивали под ливень, танцевали на асфальте среди разрывов водяных пуль — и влетали обратно, в смех и восторженные вопли. Ай, хорошо!

Дождь все не унимался. И я пошел в город, неторопливо и с удовольствием. Вот так надо, учитесь!

Вслед мне зааплодировали. Крепкое пиво у меня в бутылке уже через минуты две было, наверное, прилично разбавлено, такой был сильный ливень. Я шел мокрый до нитки, и молнии хлестали по обе стороны — и в Волгу, и в Которосль — давали мне дорогу. Ничто меня не брало: ни огонь, ни вода. А в голове теснились восторженные мысли. Давно я не был так взволнован…

Я шел по местам боевой славы. Шел и вспоминал. Той осенью, в сентябре, вот здесь недалеко случилось одно происшествие… наваждение какое-то.

Сентябрь, рыжий кот, разлегся на бульварах. Блестел теплой шерстью. Ласково щурил разбойные зенки. Нервно поколачивал хвостом, чуя вблизи мышь, но прыгнуть ленился. Дворники в отчаянии схватились за головы — и принялись чесать мягкое брюхо сентября граблями. Но теперь не прогнать! Он, хитрый приблудный котяра, освоился быстро.

В погожие дни солнца в прозрачном осеннем воздухе становилось словно вдвое больше, чем он мог впитать, чем мог нести в себе, но свет не был жалящим. Свет переходил на лица людей, тонул в глазах, мягко оттенял складки одежды. Над городом иногда повисала легкая горьковатая дымка; по утрам тонкий морозец жадно прилегал к земле инеем, и на траву словно падала прозрачная тюлевая занавесь. Осень в России привычна; в России, мне кажется, всегда осень.

В хорошие сентябрьские дни нужно выбираться из своей норы куда-нибудь на природу, в лес или хоть просто на улицу: проветрить остатки мозгов, посмотреть на женщин, которые снова становятся загадочными. По первому холодку они надевают длинные пальто с невозможным разрезом; если проследить вверх по стройной ноге, по загорелому чулку, где заканчивается этот разрез — испарятся и остатки мозга.

Да и сам ты уже не прочь как-то согреть, утеплить душу. Распугивая моль, вытаскиваешь из шкафа родимый толстый свитер. Надеваешь; становишься в нем огромным, сильным и мужественным, словно таежный лесоруб. Но вот странно — хочется в этом свитере сидеть не на поваленной сосне возле воткнутого топора, а где-нибудь в кафе среди хороших знакомых и говорить о высоком, пить что-нибудь согревающее (вроде кофе с коньяком — или просто водку, в конце концов) — а на улице дует ветер, несет, завивая, городскую пыль, и ты несешь уже какую-то чепуху, например, о литературе… Славно!

— Заходите, — сказал следователь. — Садитесь.

— Прямо вот так сразу?

— Что? A — а. Юмор. Понимаю. Минуту… Так, я готов. Разговор у нас с вами, товарищ Волков, будет серьезный и долгий. Вот сюда, пожалуйста. Удобно?

— Нет.

Он слегка набычился. Ему было лет сорок, уже помятый жизнью, обкатанный, в чем только не обвалянный. Мелкий чиновник периода бездарных реформ.

— Вы знаете, зачем вас вызвали?

Он уставил мне в переносицу свои узкие татарские маслины.

— Понятия не имею. Мне прислали обычную повестку без объяснений, и вот я пришел.

— Сначала поговорим о том, чем вы занимаетесь, где работаете. Очертим круг ваших интересов.

Тем прекрасным сентябрем я работал в газете; я был корреспондентом, я что-то писал там, и это что-то печаталось, и все это мне нравилось, но было слишком хлопотно, слишком ненадежно… Одно только и утешение — сентябрь, свобода, красота.

Стас, поэт, зарабатывающий на жизнь корреспонденциями, как-то сказал, что я плохо выгляжу, и лучше всего нам было бы пойти прогуляться, тем более что погода прекрасная, до реки рукой подать, а деньги — он сунул руку в карман — деньги как раз есть. Я подумал: какого, в самом деле!.. И пошли мы.

Взяли бутылку водки, пол буханки черного хлеба и немного колбасы. Добрались до Волжской набережной, потом спустились к самой воде и сели на скамейку. Я порезал хлеб и колбасу, а Стас в это время разлил по первой.