Ё

Евгений Лукин

Ё

Ё

Ё

Сергею Синякину и Анатолию Крылову, чьи вдохновенные байки столь бесцеремонно использовал в данном повествовании автор.

Ясень потому и называется ясенем, что, ставя листья ребром к солнцу, почти не заслоняет света. Зыбкое мерцание, расплывающееся под его кроной, даже и тенью-то не назовёшь. Малейший порыв ветерка — и стайка смутных бликов пробегает по весенней траве, по краю асфальтовой дорожки, по одутловатым, гладко выбритым щекам трупа.

— Во угораздило! — сдавленно произнёс рослый сухощавый полковник милиции, явно сочувствуя не столько потерпевшему, сколько себе самому.

Плотный опер в штатском лишь крякнул. Оба вновь склонились над потерпевшим, чьё малость придурковатое лицо хранило такое выражение, будто его обладатель что-то внезапно вспомнил — за секунду до того как ему пробили затылок тупым предметом.

— Собаку вызвали? — отрывисто осведомился полковник.

— Зачем?

— Затем! Скажут потом: даже собаку не вызвали…

Сглотнул и тоскливо посмотрел на парящую над кронами парка ажурную телебашню. Там уже наверняка гнали в эфир последние новости. В том числе и эту.

— Опять лезет, — произнёс он сквозь зубы.

Последняя фраза относилась к обнаглевшему фоторепортёру, третий раз пытавшемуся поднырнуть под протянутую от ствола к стволу красно-белую ленточку, огораживающую место преступления.

— Ну-ка кто там? Задержи его! За попытку уничтожения улик…

К нарушителю двинулись, но тот, услышав, что ему собираются инкриминировать, мигом нырнул обратно и смешался с немногочисленными зеваками из прохожих.

— Бумажник, телефон? — спросил полковник без особой надежды.

— Всё на месте, — проворчал опер. — Ничего не взяли…

— Записи последних передач надо посмотреть, — расстроенно сказал полковник. — Вдруг он афериста какого разоблачил… нечаянно…

Рубашка на лежащем была расстёгнута и распахнута до пупа. На груди виднелась глубокая клинопись, выполненная остро отточенным орудием — не иначе ножом: «АФЁРА». Судя по всему, посмертная.

— А тот признался, — мрачно съязвил опер. — В письменном виде.

Полковник подумал, покряхтел.

— Или сам кого-нибудь обул, — предположил он сердито. — На месть похоже.

— Лаврушка-то? — с сомнением переспросил опер. — Какой же из него аферист? Для этого башку на плечах иметь надо… было.

С неожиданным для своей комплекции проворством присел на корточки в прозрачной тени ясеня и принялся то ли осматривать, то ли обнюхивать надпись.

— Точки над «ё», видать, в последнюю очередь ставил, — буркнул он. — По самую рукоять сажал…

— А как правильно? — машинально поинтересовался полковник. — Через «е» или через «ё»?

— А чёрт его знает! По телику и так говорят, и так…

В конце аллеи показалась легковая машина. Опер поднялся с корточек.

— Прокуратура, — обрадовал он.

Доехав до красно-белой финишной ленточки, машина остановилась. Из неё выбрался представительный пожилой мужчина и, поднырнув под символическое ограждение, направился прямиком к ясеню.

— Ну что? — зловеще осведомился он, играя желваками. — Не уберегли? Или сами грохнули?

— Ладно тебе, Серафимыч! — плаксиво отозвался полковник. — И так тошно, а тут ещё ты с приколами со своими…

Покойный Лаврентий Неудобняк уже в детстве выделялся среди сверстников шкодливой, не внушающей доверия рожицей. Каждое его слово казалось враньём. Доходило до того, что учительница математики, глядя, как он произносит «семью восемь — пятьдесят шесть», сама начинала сомневаться в правильности такого ответа.

Когда же с возрастом рожица оформилась в рожу, веры Лаврентию не стало окончательно. Первая жена с ним развелась, облыжно обвинив в супружеской неверности и сокрытии доходов, а второй дуры, способной принять предложение скудной руки и коварного сердца, не нашлось. С карьерой тоже не ладилось. Сослуживцы подозревали коллегу в наушничестве и мелких интригах, начальству мерещилось, будто Неудобняк пытается его подсидеть.

Никому и в голову не приходило, что под этакой образиной может таиться чуткая душа, отягощенная вдобавок верой в справедливость. Умом Лаврентий, правда, не блистал, но это вообще свойственно подобным натурам.

Так и мыкал горе до тридцати пяти лет, после чего жизнь его волшебно изменилась. Неприметный, балансирующий на грани увольнения журналист был внезапно обласкан и возведён в ранг ведущего телепередачи «Кто виноват?».

— А-а… кого можно? — с запинкой спросил он, ещё не веря такому счастью.

— Всех, — ласково разрешили ему.

— А-а?.. — Не решаясь упомянуть имя всуе, он вознёс глаза к потолку.

— И его тоже.

Поначалу Неудобняк робел, потом опьянел от правды — и распоясался. Даже разнуздался. Не давал спуску никому: ни мэру, ни губернатору, ни прокуратуре. А уж про милицию подчас говорил с экрана такое, что и впрямь соответствовало действительности.

И ничего ему за это не было.

Разумеется, несмотря на врождённую свою наивность, Лаврентий смутно сознавал невероятность происходящего, однако объяснял всё трусостью коллег, собственной принципиальностью и тем, что против правды якобы не попрёшь.

Вот и верь после этого, будто в провинции ни на что не способны!

Неизвестно, кто до такого додумался, но ход был, согласитесь, гениален. Требует народ разоблачений? Требует. А ниша разоблачителя пустует — так пусть её лучше займёт Лаврентий Неудобняк, чем кто-либо другой.

В самом деле, стоило включить телевизор и взглянуть на одутловатую физию Лаврентия, на вручие глазёнки, стоило услышать его сипловатый уголовный басок, как любому становилось ясно: клевещет, сукин сын! Брешет, гад, во всю губу от первого слова до последнего. У самого, чай, рыльце в пушку!

И такого-то человека подстеречь в ночном парке, пробить затылок тупым предметом, да ещё и вырезать на груди слово «АФЁРА»… Как тут прикажете вести следствие? Даже если повезёт изловить настоящего убийцу — кто поверит, что он настоящий? А то не ясно, чьих рук дело!

Расследование ради расследования так же как искусство ради искусства — занятие для эстетов и никакой реальной пользы обществу не приносит. Нет, никто не спорит, задержание преступника само по себе дело хорошее, хотя бы уже тем, что снимает подозрение со всех незадержанных, к которым наверняка относитесь и вы, дорогой читатель.

Что вы сказали? Невиновны? Какое совпадение! Задержанный говорит то же самое.

Но ему не повезло. Против него больше улик, чем против вас. Какие улики? Ну, не надо, не надо валять ваньку, дорогой читатель! Во-первых, у вас нет алиби. Во-вторых, нашу физиономию запросто опознает потерпевший, потому что после всего пережитого у него жажда справедливости. А справедливость требует, чтобы хоть кто-то понёс наказание. В крайнем случае вы.

Вообще, я смотрю, с гражданственностью у вас, дорогой читатель, слабовато. Пока сажают других — охрана правопорядка, а как приходит ваш черёд — трагическая ошибка.

Идёте ли вы по городу, касаетесь ли крыла чужой (и, возможно, угнанной) машины — вы невольно становитесь возможным фигурантом того или иного уголовного дела. Собственно, каждый гражданин в узкопрофессиональном смысле прежде всего производитель следов, оттисков и отпечатков. И почему бы не настать однажды такому дню, когда беззаботно рассеянные улики сложатся вдруг в очевидное свидетельство вашей вины? Поверьте, это нисколько не менее вероятно, чем выпадение четырёх одинаковых карт в покере.

Следственные органы принято бранить, но признайтесь, положа руку на сердце: оказавшись на их месте, долго ли бы вы колебались, прежде чем задержать самого себя? Раскрываемость хреновая, начальство достаёт, а тут все доказательства — как на ладошке.