Страница 8 из 43
После рукопожатия крепыш аж задохнулся от восторга. Надо было срочно приводить его в чувство.
— Петр Валентинович, — сказала я, — показывайте объект.
Петр Валентинович, не переставая ежесекундно оглядываться и широко улыбаться, повел меня по квартире. До поры, до времени игнорируя кухню, ванную и прочие места общего пользования, я настойчиво направляла Петра Валентиновича к месту нахождения трупа. Открыв двери в комнату, Петр Валентинович сделал широкий гостеприимный жест, как радушный хозяин приглашает гостей к столу.
Я остановилась на пороге, оглядывая обстановку. Комната большая, метров тридцать, наверное; высокие потолки, огромные окна, сквозь которые льется солнечный свет. Красивые, но мрачноватые обои; старомодная обстановка. На стенах — картины: пара пейзажей, женская головка, натюрморт. В углу ниша, где удобно уместилась старинная кровать. Она не застелена, но поверх постельного белья небрежно брошено красное шелковое одеяло. Ковров на полу нет, паркет дивного каштанового тона, блестящий, ухоженный. Возле кровати на полу лежит труп хозяйки — ничком, с неловко подвернутыми руками. На трупе короткий шелковый халат в крупных цветах, голые ноги слегка согнуты в коленях, одна изящная домашняя туфелька с пушистым помпоном надета на ножку, вторая лежит рядом.
За окном мелькнул какой-то блик, — наверное, пронеслась птица, и вся эта сцена вдруг показалась мне кадром из кинофильма, — не правдоподобно красивая, словно специально срежиссированная так, чтобы смерть не вызывала у зрителя отвращения. А только завораживала и приковывала взгляд. Но от этой красивости и нарочитости все, наоборот, представилось слишком мерзким. Я обошла труп, присела на корточки и заглянула в повернутое вбок лицо мертвой артистки Климановой.
Да, несомненно, это была та женщина, которая приходила ко мне на прием.
Только у меня она была практически без косметики, или, может, подкрашенная так умело, что выглядела вполне естественно. А это мертвое лицо поражало обилием грима. Наверное, так выглядят актеры перед выходом на сцену.
Приблизившись к телу, я увидела на полу, у самых пальцев, несколько пустых упаковок от лекарств. Перевернув кончиком ногтя одну из упаковок, я прочитала название лекарства — димедрол. Снотворное. Но принимая такое количество сразу, можно было преследовать только одну цель — уснуть навсегда. Не поднимаясь, я посмотрела в сторону терпеливо ожидающего у двери Петра Валентиновича, и он, поймав мой взгляд, показал глазами в сторону туалетного столика. Я выпрямилась и сделала шаг туда. На столике, перед высоким и явно старинным зеркалом, лежал листок бумаги. На нем были написаны две строчки: «Меня никто не любит, я должна умереть». Я оглянулась на оперативника. Петр Валентинович тут же подался в мою сторону, но спохватился и спросил:
— А сюда можно входить? Я не наслежу?
Я вздохнула.
— Петр Валентинович, а сколько народу до вас сюда входило?
Оперативник возвел глаза в потолок и старательно сосчитал в уме.
— Семь человек.
— Заходите смело. Здесь на полу уже нечего искать. А кстати, где криминалист?
— А надо?
— Не помешает, — я снова вздохнула. Типичное самоубийство, даже с предсмертной запиской.
Ступая на цыпочках, подошел Петр Валентинович и раскрыл свою папку.
— Я в прихожей нашел квитанции на оплату телефона…
— И что?
— Она же одна жила, значит, сама их заполняла..
Я заглянула в папку, а потом перевела взгляд на записку. Да, похоже, рука одна. Молодец, Петр Валентинович.
— Криминалиста-то вызывать? — молодец переминался с ноги на ногу.
— Петр Валентинович, вы сколько работаете?
Я снова присела на корточки перед трупом. Петр Валентинович шумно засопел у меня за спиной.
— Три месяца, — наконец признался он.
— Ну и как?
— Классно!
Я обернулась и всмотрелась в его восторженное лицо снизу вверх. Он мне чем-то напоминал бобренка: широкое доброе лицо, круглые глаза, волосы ежиком, деловитость в облике; производил впечатление неиспорченного человека. Я, наверное, в первые годы работы в прокуратуре была такой же смешной. Радовалась каждому происшествию, на дежурствах доводила до белого каления экспертов своим нытьем — «скорей бы что-нибудь случилось!..»
— Будем осматривать, Петр Валентинович, — вымолвила я, и опер весь засветился. Конечно, в первые месяцы работы сколько-нибудь серьезное происшествие, труп известной артистки, и на тебе — обернувшийся банальным самоубийством. Он с грустью ожидал, что на этом все и закончится, но, видимо, моя интонация вселила в него искорку надежды на продолжение истории.
— Не все так просто? — тихо спросил он, наклонясь ко мне.
Я устала сидеть на корточках, сворачивая, к тому же, шею на опера.
Заметив, что я выпрямляюсь, Петр Валентинович галантно подал мне руку.
— Пока не знаю, — ответила я. — Вызывайте судмедэксперта и криминалиста.
Мне сказали, что дежурный эксперт уехал в Колпино, будет занят до утра. Если это так, пусть дежурный вызовет из бюро подменного эксперта.
Взор Петра Валентиновича полыхнул сумасшедшей радостью.
— И понятых найдите, — добавила я. Петр Валентинович поскакал исполнять.
На подхвате сегодня дежурит доктор Стеценко, так что осмотр обещает быть приятным. Пока я не стала говорить молоденькому оперативнику про свои сомнения.
Помимо того, что я услышала от Климановой на приеме — про преследования загадочного молчальника, мне не понравилось в ситуации еще кое-что. Например, то, что, по моим представлениям, раз уж женщина собирается покончить с собой путем приема горсти снотворного, почему бы ей при этом не лечь в постель?
Вместо того, чтобы валяться рядом с кроватью на полу? И вопрос номер два — где ручка, которой написана предсмертная записка?
К моменту, когда из прихожей послышался жизнерадостный голос судебно-медицинского эксперта Стеценко, криминалист Гена Федорчук уже заканчивал свою работу. Он все сфотографировал, согласился со мной в том, что пытаться найти какие-то следы на полу бессмысленно, поскольку стадо начальников уже пронеслось по месту происшествия. Я записала в протокол, что на туалетном столике находится записка, выполненная красителем синего цвета на белом листе бумаги размерами такими-то, со следующим текстом, и Гена записочку аккуратно положил в пакет, заверив, что попробует обработать ее нингидрином.
— Ты только пальцы у нее не забудь откатать, чем черт не шутит, а вдруг что-то на записочке найдем, — тихим голосом попросил он. Гена вообще человек тихий, и удивительно приятный в общении. По крайней мере, для меня — я питаю слабость к конкретным людям, умеющим высококлассно делать свое дело. А Гена для меня непререкаемый авторитет в области криминалистики, и за годы совместной работы многократно подтверждал это.
Заклеив конверт с запиской, он задал мне тот же самый вопрос, который я пыталась решить в течение всего пребывания на месте происшествия:
— Маш, а чем она записку писала? Где ее ручка?
Я еще не успела ответить, что этот вопрос и меня чрезвычайно занимает, как рядом материализовался Петр Валентинович со своей неизменной папочкой и доложил, что во всей квартире им найдено три пишущих предмета, — шариковая ручка с черной пастой на кухне возле телефонного аппарата, перьевой «Паркер» в сумке хозяйки квартиры и карандаш в коробочке на туалетном столике. Поскольку я на туалетном столике не обнаружила ни одного пишущего предмета, то не поленилась пойти посмотреть, что же Петр Валентинович имеет в виду.
Оказалось, что он имел в виду огрызок черного косметического карандаша для бровей. Грифель карандаша был таким мягким, что написать что-либо им было невозможно, разве только на зеркале, что я и продемонстрировала залившемуся от смущения багровой краской Петру.
Но проведенные им розыски несомненно были полезными. В квартире не было ручки, которой могла быть написана записка. Конечно, оставался вариант, при котором записка писалась в другом месте. Например, в театре. Черт их знает, этих самоубийц — Маяковский якобы двенадцать дней носил при себе предсмертную записку и только исправлял дату. Кстати, на нашей записочке дата не проставлена.